Невролог ведет меня по унылому желтому коридору. Я спрашиваю, есть ли тут туалет, и она, замявшись, указывает на дверь в дальнем конце. Туалет почему-то тоже как в детском саду. Белый кафель. Унитазы отделены друг от друга низенькими перегородочками. А дверей нет. То есть нет вообще. Тут же, рядом с унитазами, на кафельном подиуме – обшарпанная ванна с грязно-серой прорезиненной занавеской. Я пытаюсь вообразить, чем может быть полезна эта ванна клиенту, пришедшему на прием к профессиональному психологу, но воображение отказывает.
Я возвращаюсь к неврологу, она приводит меня в небольшой закуток перед неким безымянным кабинетом и просит присесть на банкетку. Отделение психологов нравится мне все меньше, но я из вежливости сажусь. Ну и вообще, мало ли. Может быть, у них тут просто советский такой стиль, а психологи действительно классные. Так ведь тоже может быть, если вдуматься.
Невролог просовывает голову в кабинет и что-то тихо говорит невидимому психологу. Потом прикрывает дверь и поворачивается ко мне:
– Ну вот, все в порядке. Ждите здесь. Она вас скоро вызовет.
Я жду. Рядом со мной на банкетку усаживается женщина в цветастом халате и стоптанных тапках и тоже ждет, когда ее вызовет психолог. Женщина постоянно причесывается. Рукой. Вернее, как будто у нее вместо руки – расческа. Она зачесывает сальные волосы назад. Потом вперед. Потом разделяет их на пробор. И снова зачесывает назад. У нее на коленях лежит история болезни. На лицевой странице – фамилия, имя, отчество, год рождения. И диагноз: МДП. Маниакально-депрессивный психоз.
Я смотрю на причесывающуюся тетеньку в халате и думаю про туалеты без дверей, про запертую дверь на этаж, а также про то, что понятие “психолог” в Клинике нервных болезней явно трактуется очень широко. Мои мысли прерывает голос психолога:
– Старобинец Анна? Заходите.
Психолог – строгая красавица с искусно нарисованными бровями, лет двадцати пяти.
– Я так понимаю, у вас проблемы с приемом пищи?
Я собираюсь рассказать ей про беременность, про детский поликистоз, про искусственные роды – но это все ее не интересует. Ее интересует еда. Как именно я не могу ее есть.
– Вот вы видите еду. Что вы при этом чувствуете? Что думаете?
– Про что?
– Про еду.
– Ничего.
– Совсем ничего? Или, может быть, вы думаете, что еда вам неприятна? Еда вызывает у вас отвращение?
– Нет.
– Но и аппетита тоже не вызывает?
– Не особенно.
– Вам кажется, как будто еда несвежая? Или отравленная?
– Нет, мне абсолютно так не кажется.
– Но какое-то ощущение мешает вам ее съесть?
– Мне мешает ее съесть ощущение, что я не могу ее проглотить. Механически. Сделать глотательное движение.
– Но вы ведь делали гастроскопию? И там все в порядке?
– Делала. И там все в порядке.
– Это очень хорошо. Но вернемся к еде. Как давно у вас эти проблемы с приемом пищи?
– Пару месяцев.
– Но что-то вы же все-таки едите?
– Что-то ем.
– А как? Если вы говорите, что не можете проглотить пищу?
– Ну, в некоторых ситуациях – могу.
– В каких?
– Например, после того как выпью крепкий алкоголь. А еще – сразу как просыпаюсь. Поэтому все последнее время я ем один раз в день – сразу как проснусь. Прямо в постели.
Она делает стойку:
– Вы что, кладете еду с собой в постель?
– Нет. Когда я просыпаюсь, еду мне приносит муж.
– Еду? Муж? – переспрашивает она.
– Да. Еду – муж.
– В постель?
– В постель.
– Муж что – не работает? – она мне явно не верит. Действительно, что это за фантазии такие болезненные – муж, приносящий еду в постель!..
– Муж работает дома.
– Кем?!
– Сценаристом. Журналистом. Писателем.
Она что-то помечает у себя в бумажках и теряет интерес к теме мужа, который явно является плодом моего воображения.
– Значит, вы едите один раз в день – а потом вам становится неприятно принимать пищу?
– А потом мне продолжает быть приятно, но я не могу нормально глотать.
– Все понятно. А как у нас со сном?
– Плохо. У нас бессонница.
– Понятно… – она опять что-то пишет, потом отрывается от бумажек. – Ну что ж, Анна. Нужно госпитализироваться.
– Зачем?
– Как – зачем? Чтобы пролечиться.
– А что значит “пролечиться”? Как вы предполагаете меня лечить?
– Различными препаратами.
– Какими?
– Ну, Анна. Выбор препаратов – это дело врачей. Вас это не должно волновать. Ваше дело – госпитализироваться и спокойно пролечиться…
Она совсем молодая. Моложе меня. Не какой-то реликт советской карательной психиатрии. Так откуда же эти интонации? Это строгое выражение нарисованных бровей? Этот выбор слов?
– Как меня может не волновать, какими препаратами меня лечат? – устало интересуюсь я. – Это же мое здоровье. Не зная, как меня собираются лечить, я не смогу принять решение.
– Какое решение?
– О госпитализации.
Она смотрит на меня, как на инопланетного пришельца с зеленым щупальцем во лбу.
– Что ж, если вам так интересно – вы будете получать транквилизаторы, антидепрессанты и нейролептики, через вену и перорально. Вам что-нибудь понятно?
– Да, мне все понятно.
– Вот и хорошо. Рассчитывайте на три-четыре недели. Я вас сейчас оформлю. Пусть родственники вам привезут…
– Нет, спасибо.
– Что?
– Спасибо, я не хочу госпитализироваться на три-четыре недели.
– Как это – не хотите? Почему?
– Во-первых, я работаю.
– Вы работаете?! Кем?
– Сценаристом. И писателем.
– Вы вроде говорили, что это муж у вас…
– Я тоже. Но дело не только в работе. Я просто совершенно не хочу получать через вену и перорально транквилизаторы, антидепрессанты и нейролептики.
– Ну что значит “не хочу”, Анна? Мы же с вами тут не дети. Нет такого – “не хочу”. Нужно госпитализироваться – значит, придется госпитализироваться. У вас нарушение пищевого поведения. Как врач я несу за вас ответственность. Домой я вас в таком состоянии отпустить не имею права.
Я чувствую себя персонажем какого-то не то фильма, не то рассказа, где журналист приходит в дурдом писать репортаж, а потом вдруг оказывается пациентом – и дверь заперта, и на персонаже – смирительная рубашка, и медсестра колет в вену успокоительное, ласково приговаривая: “Ну конечно, ты журналист, известный журналист, не волнуйся!” Я думаю про запертую дверь на этаж. Про туалеты без дверей. И даже слегка пугаюсь. Но морок, к счастью, быстро спадает.
