Но когда спустилась тьма, Угляна не легла спать, а продолжала сидеть у очага, поддерживая небольшой огонек. Перед дверью и возле оконца темнел целый ворох трав: прошлогодние сухие стебли полыни, свежие молодые побеги крапивы, чертополох, иначе дедовник. Угляна ждала: она знала, что должно произойти. И все же вздрогнула, пронизанная холодом в жилах, когда на дверь снаружи обрушился первый тяжелый удар.
– Уг… Угляна! – позвал оттуда низкий, глухой голос.
Он звучал полуразборчиво, будто рот говорившего набит землей. Сам этот голос ложился на плечи, словно груда сырой земли, и Угляна невольно пригнулась, хотя знала заранее, что так будет.
– Отвори…
Стиснув сложенные на коленях руки, хозяйка молчала.
– Отвори, Угляна! – позвал снова голос снаружи. – Я знаю, здесь ты. Где тебе еще быть? Впусти меня. Я ведь муж твой. Это мой дом. Я вернулся. Отвори!
Угляну все сильнее била дрожь. Она до боли сжимала пальцы, потом обхватила себя за плечи, как от холода, нагнулась к коленям. Изо всех сил она пыталась усидеть на месте. И ясно ощущала, как чужая внешняя сила проникает в нее, пытается овладеть телом и сознанием, заставить встать… пойти к двери… убрать чертополох, полынь и прочие травы… А засов на двери ночной гость и сам выломает. Ибо не засов, а именно травы, невыносимые для мертвых, служили ему преградой, да еще заговор, который она читала над каждым стебельком.
Другая женщина давно впустила бы его… еще лет пятнадцать назад впустила бы, когда Угляна только поселилась в этой избе, изгнанная родичами умершего Хотилы. Она не обиделась: они поступили правильно. Уже тогда, когда присутствие мужа перестало ее защищать, мертвец потянулся к ней, и не вышло бы ничего хорошего, если бы он приходил искать ее в весь, где и без нее полно людей. Но Та Сторона, на которой Угляна когда-то прожила пять лет, наделила ее силами, которые сейчас помогали ей выстоять.
Не отрывая глаз от огня, она шептала заговор, а когда становилось совсем невмочь, подносила оцепеневшую руку к огню, и боль отрезвляла ее, разрывала оковы ледяных чар.
– Впусти меня, ладушка моя ненаглядная! – умолял голос из темноты. – Холоден дом мой ныне, не живется мне там! Ведь здесь мы вместе с тобой жили, у этого огня грелись, за этим столом сидели, и все у нас было ладно! Я ли тебя не берег, не ласкал! Забыла меня, лебедушка моя белая! Почему отвернулась, горлинка моя сизая? Разве весело тебе одной – люди тебя сторонятся, родной сын забросил! Впусти меня, снова будем вдвоем жить, все у нас хорошо пойдет!
Угляна молчала, вцепившись в край лавки побелевшими пальцами. От звуков этого голоса на нее всегда сначала накатывала тоска, потом давящая усталость, потом начинало мутить, и что-то будто душило ее изнутри, так что все тело, каждую жилочку и косточку наполняла томительная тяжесть. Будто не хватает воздуха, словно тесно в собственном теле, как в крепких путах, отчего хотелось рваться, биться и кричать, бежать отсюда прочь, лишь бы это поскорее кончилось. Такое же чувство она испытывала возле Паморока и раньше, пока он еще был жив. Но теперь, когда он уже около двадцати лет ходил в мертвецах, это стало нестерпимым.
– Отвори! – Голос окреп и налился угрозой. – Все равно войду! Засов выломаю, избу по бревнышку размечу! – И что-то тяжелое ударилось в дверь, которая вдруг стала казаться очень тонкой и непрочной. – Доберусь до тебя! Найду, шею сверну, кровь выпью, косточки сгрызу! Ты моя! Моя!
Звериный рев сотрясал избушку от нижних венцов до крыши, и в нем слышался ненасытимый, дикий голод самой бездны. Бездна навалилась на Угляну, в глазах потемнело, в ушах поднялся шум, и она упала на пол лицом вниз, безотчетно прикрывая голову.
А когда очнулась, огонь в очаге давно погас, изба остыла, близилось утро. Но она была жива, хоть и изнурена ночной битвой. Ночной гость не сумел войти. Опять не сумел. И каждый раз ей казалось, что этот раз – последний, что на будущую весну или осень он непременно ворвется и погубит ее окончательно. И еще через год они уже вместе придут к порогу живых и будут рваться, требуя, чтобы их впустили…
Перебравшись на скамью, Угляна завернулась в несколько шкур – ее била дрожь – и забылась болезненным сном.
Но вот она проснулась, и теперь все прошедшее казалось дурным сном. Снаружи, над лесом, ярко светило весеннее солнце, воздух дышал первым теплом, мир был свеж, молод и будто вовсе не помнил о смерти. Она вышла и с наслаждением вдохнула весеннее тепло, запах свежей листвы; в груди что-то ожило и расправилось. Гнетущая тяжесть на сердце растаяла.
За деревьями уже пели десятки волчьих голосов. Вой нарастал, отражаясь от деревьев, вплетался в шум ельника. Вот за бурым стволом мелькнуло что-то серое, живое, и перед Угляной предстал вожак «зимних волков» – покрытый волчьей шкурой с высушенной мордой, закрывающей лицо. За ним появилось еще несколько таких же, потом еще, и вот уже поляна оказалась полна людей-волков и подростков с берестяными личинами.
– Здравствуй, Волчья Мать! – Пришедший первым поклонился Угляне. – Явились к тебе волки лесные, сыночки твои серые, да не с пустыми руками, а с подарочками! – Он махнул рукой, и побратимы поднесли и положили возле избы привязанную к жерди тушу косули, пару связок беличьих и лисьих шкур, резные, из лосиного рога гребешки и ложки. – Прими наши подарки и позволь нам шкуры сбросить, в белый свет вернуться!
– И вам здоровья подай Велес и Ярила, сынки мои лесные! – Угляна тоже поклонилась, украдкой потирая красные пятна ожогов на руках. – Закрыты ли пасти ваши, не будет ли от вас вреда добрым людям?
– Затворил нам пасти отец Одинец, не велел чинить зла добрым людям!
– Все ли вернулись?
– Не все, мать! – Вожак вздохнул и свесил голову. – Одного лихорадка зимняя загрызла, один медведю под лапу попался. Двоих братьев взял у нас Лес Праведный.
– Погребли ли вы их по обычаю, угостили ли душеньки, как положено?
Так бывало почти каждую зиму: лес забирал часть приходивших к нему. Угляна лучше всех знала, что никакие блага не даются даром. И еще знала, что будет, если неправильно проводить умерших дурной смертью.
– Погребли мы их под корнями еловыми, делили добычу с братьями мертвыми, как с живыми.
– Тогда не будет от них вреда. А кого отпустил Лес Праведный, тот пожалуй назад в белый свет! Сбрасывайте шкуры, серые волки, станьте передо мной, добры молодцы!
Угляна взмахнула руками, и волки с визгом бросились на землю: кувыркаясь через головы, они оставляли на земле свои шкуры и личины, вставали в рубахах и свитах – взъерошенные, с юношеским пушком на щеках, с отросшими волосами, дикого вида, но довольные, с улыбками во весь рот. Из-под личин показались лица. Иные из них были Угляне хорошо знакомы: самых старших она провожала осенью в лес и встречала оттуда по три-четыре раза.
Волхвита скрылась в избе и тут же вернулась с целой связкой разноцветных поясов. Сотканные из шерстяных нитей, окрашенных корнем подмаренника и конского щавеля, соком черники, корой крушины и дуба, крапивой и березовым листом, чистотелом, цветками нивяницы и велес-травы, каждый имел свое сочетание цветов и узоров, благодаря чему сразу показывал, кто какого рода.
