В глубине души я до ужаса боялась, что литий не сработает. Что, если я продолжу его принимать и по-прежнему останусь больной? Если же я откажусь от лекарства, то и мой худший кошмар не сбудется. Мой врач довольно быстро увидел этот страх и сделал в своих записях заметку, которая точно передала его парализующую силу: «Пациентка смотрит на медикаменты одновременно как на надежду на исцеление и на приговор к самоубийству – если они не сработают. Она боится потерять последнюю надежду».
Годы спустя я оказалась в зале, заполненном почти тысячей психиатров, многие из них были увлечены кормежкой. Бесплатной едой и напитками в больших количествах легко выманить докторов из их кабинетов. Журналисты часто пишут об августовской миграции психиатров, но в мае им присущ другой тип стайного поведения. В месяц, на который приходится пик самоубийств, пятнадцать тысяч врачей собираются на ежегодную встречу Американской психиатрической ассоциации. Я вместе с несколькими коллегами должна была выступить там с лекцией о новых достижениях в диагностике, патопсихологии и лечении маниакально-депрессивного психоза. Я, конечно, была рада, что мое собственное заболевание оказалось в центре внимания. Это были его «золотые годы». Но я также знала, что вскоре это почетное место неизбежно займет обсессивно-компульсивное расстройство, диссоциативное или, может быть, паническое. Или какое-то еще, которое попадет в тренд благодаря тому, что обещает научный прорыв, дает особенно яркие картинки на позитронно-эмиссионной томографии, оказалось в центре особенно скандального судебного дела или же его стали с большей готовностью покрывать страховые компании.
Я должна была рассказать о психологических и медицинских аспектах лечения литием и, как это часто делала, начала выступление цитатой «пациента с маниакально-депрессивным психозом». Я прочла ее так, будто автор – кто-то другой, хотя наблюдение было основано на моем собственном опыте.
Наконец поток вопросов иссяк. Мой психиатр взглянул на меня и уверенно сказал: «Маниакально-депрессивный психоз». Я была восхищена его прямотой. Я мысленно пожелала ему нашествия чумы и саранчи. В его глазах сияла тихая ярость. Я мягко улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Война только начиналась.
Эта горькая правда нашла благодарную аудиторию, потому что редкий психиатр не имел дела со скрытым (а то и очень явным) сопротивлением лечению со стороны пациентов с маниакально-депрессивным заболеванием. Моя последняя фраза: «Война только начиналась» – вызвала взрыв смеха. Но главная ирония была все же не в том, чтобы это сказать, а в том, чтобы это пережить. К сожалению, это сопротивление годами продолжается в жизнях десятков тысяч больных. Почти всегда оно приводит к рецидивам болезни, нередко завершается трагично. Спустя несколько лет я наблюдала эту борьбу в одном из своих пациентов. Он стал для меня самым болезненным напоминанием о том, какова цена упрямства.
В отделении экстренной помощи при Калифорнийском университете бурлила жизнь: сновали интерны, стажеры, студенты. Одновременно оно дышало болезнью и смертью. Люди двигались быстро, с той бойкой уверенностью, которую дают хорошее образование, интеллект и экстремальная ситуация. Несмотря на то, что меня вызвали в отделение по неприятному поводу – у моего пациента был острый приступ психоза, – вскоре я тоже была захвачена бодрящим темпом работы. Раздался душераздирающий вопль из одной из палат – крик ужаса и безумия. Я спустилась бегом по коридору: мимо медсестер, мимо врача, диктовавшего заметки в медицинскую карту, мимо хирурга-ординатора, склонившегося над справочником лекарственных средств с чашкой кофе в руке, стетоскопом на шее и гемостатом, прицепленным к короткому рукаву его зеленого халата.
Я распахнула двери палаты, из которой доносился крик, и мое сердце упало. Сперва я увидела знакомого психиатра, он сочувственно мне улыбнулся. Потом – своего пациента. Он был зафиксирован на каталке четырьмя ремнями. Тело было распростерто на каталке, колени и запястья в кожаных ремнях, дополнительный ремень через грудь. Мне стало не по себе. Несмотря на надежную фиксацию, я испугалась. Год назад этот самый пациент на сеансе психотерапии держал нож у моего горла. Тогда я позвонила в полицию, и его отправили на принудительное лечение в одно из закрытых отделений Института нейропсихиатрии при Калифорнийском университете. Семьдесят два часа спустя, милостью американской судебной системы, он был возвращен обратно в общество. И под мою опеку. Трое полицейских, которые стояли у каталки, держа руки на оружии, явно были уверены, что он представлял «угрозу для себя и окружающих». Даже если судья придерживался иного мнения.
Мужчина снова закричал. Это был дикий и пугающий вопль, отчасти оттого, что сам он был до смерти напуган, отчасти потому, что это был очень крупный и сильный мужчина в состоянии полного безумия. Я положила руку ему на плечо и почувствовала, как его тело бьет дрожь. Я никогда раньше не видела в глазах столько ужаса, столько боли и смятения. Мания с бредом может быть разной, но она всегда страшна. Врач сделал ему внушительную инъекцию антипсихотика, но тот пока не подействовал. У пациента был приступ паранойи, бред, слуховые и зрительные галлюцинации. Глядя на него, я вспомнила кадры из фильмов, когда лошадь попадает в пожар и в ее глазах отражается дикий ужас, а тело сковано страхом. Я мягко потрепала мужчину по плечу и сказала: «Я доктор Джеймисон. Вам ввели галдол, и теперь мы отвезем вас в палату. Вам станет лучше». Мне удалось поймать его взгляд на секунду. Потом он снова закричал. «Вам станет лучше. Я знаю, сейчас вы в это не верите, но вы снова будете в порядке». Я взглянула на три увесистых тома истории болезни, которые лежали на столике рядом. Вспомнила бесчисленные госпитализации и задумалась о том, могла ли я что-то ему обещать.
Я не сомневалась, что ему станет лучше. Другой вопрос, как долго это продлится. Литий ему отлично помогал, но как только галлюцинации и панические атаки проходили, он просто прекращал его принимать. Ни мне, ни ординатору не нужно было смотреть на анализ его крови. Лития в ней не было. И результатом была мания. Затем последует суицидальная депрессия, а с ней боль и разрушение в его жизни и в жизни его семьи. Тяжесть депрессии, как в черном зеркале, отражала буйство его мании. У мужчины была особенно тяжелая, хоть и не редкая, форма болезни. Литий помогал, но пациент отказывался его принимать. Тогда, стоя рядом с ним в реанимационном отделении, я думала, что все то время и душевные силы, что я и мои коллеги вложили в его лечение, были бессмысленны.
Галдол постепенно начал действовать. Крики затихли, как и попытки вырваться. Пациент уже не выглядел так напуганно и столь пугающе. Спустя какое-то время он неуверенно попросил: «Доктор, не оставляйте меня. Пожалуйста, не оставляйте». Я твердо сказала его, что буду рядом, пока его не направят в больницу. Я знала, что была единственной константой в череде его госпитализаций, судебных разбирательств, депрессий, семейных собраний. Как своему многолетнему психотерапевту, он доверял мне страхи и мечты, вдохновляющие и разрушенные отношения, грандиозные, а затем проваленные планы на будущее. Я видела его удивительную силу воли, смелость и ум. Этот человек вызывал во мне симпатию и уважение. Но я все больше разочаровывалась из-за его отказа принимать лекарства. Я могла понять его тревоги, но лишь до определенного предела. Со временем мне становилось все труднее смотреть, как он продолжает идти по предсказуемому и болезненному кругу рецидивов.
