Ни психотерапия, ни убеждение, ни просвещение, ни принуждение не работали. Никакие соглашения с врачами и медсестрами не действовали. Семейная терапия тоже не помогала. Вся круговерть госпитализаций, разбитых отношений, финансовых катастроф, потерянных должностей, арестов и прочих растрат этого сильного, образованного и творческого ума ничего не изменили. Что бы мы ни предпринимали, ничего не помогало. За годы я просила нескольких коллег проконсультировать его, но и они не смогли достучаться, не смогли пробить толстую броню его сопротивления. Я потратила часы на обсуждение его поведения со своим психиатром, отчасти чтобы получить совет, отчасти чтобы убедиться, что на каком-то подсознательном уровне на пациента не оказывает влияния мой собственный опыт сопротивления лечению. Его мании и депрессии становились все более частыми и тяжелыми. Хеппи-энда не случилось. Медицина и психология оказались бессильны – ничто не смогло заставить его принимать препараты достаточно долго, чтобы оставаться в форме. Литий ему помогал, но он отказывался его принимать; психотерапия работала, но, видимо, недостаточно хорошо. Его болезнь была очень тяжелой и в конечном итоге стоила ему жизни. Как и тысячам других людей по всему миру. Я понимала, что мои возможности не безграничны, и это меня терзало.
Нам всем непросто в пределах своих ограничений.
Морг
Я дорого заплатила за свое нежелание принимать литий регулярно. Буйная мания с психозом неизбежно сменялась долгой, черной, суицидальной депрессией. Она длилась больше полутора лет. Все долгие дни, с самого утра и до ночи, я чувствовала себя измученной. Казалось, никакие радости и увлечения мне недоступны. Все – каждое слово, мысль, движение – давалось мне с трудом. Все, что раньше сияло, потускнело. Я казалась себе глупой, скучной, холодной, неживой, обескровленной. Я сомневалась, что способна делать хоть что-то хорошо. Как будто мой разум замедлился, выгорел до такой степени, что стал совершенно бесполезным. Бессмысленная, отупевшая масса серого вещества все еще шевелилась – лишь для того, чтобы мучить меня бесконечными мыслями о собственных недостатках и несуразностях, чувством абсолютной, отчаянной безнадежности. «Какой во всем этом смысл?» – спрашивала я себя. Окружающие отвечали: это лишь временно, все пройдет, тебе станет лучше. Но они понятия не имели, до какой степени мне было плохо, хотя и считали, что понимают. Снова и снова я повторяла: если я не могу чувствовать, не могу двигаться, думать, если мне все безразлично, какой вообще смысл жить?
Мой ум притягивала смерть, она всегда была рядом. Я видела ее во всем. Перед моими глазами появлялись холодный саван, бирки на ногах, мешки для трупов. Все вокруг служило лишь напоминанием того, что конец неизбежен. Память послушно следовала разуму, выдавая самые болезненные моменты из прошлого. Каждый новый день казался хуже предыдущего. Все требовало огромных усилий. Чтобы просто помыть волосы, требовались часы, и потом я еще долго чувствовала себя измотанной. Сделать кубики льда было слишком трудно. Иногда я спала в уличной одежде, не находя сил ее снять.
В этот период я общалась со своим психиатром по два-три раза в неделю. Я снова вернулась к приему лития. Врач вел учет медикаментов, которые я принимала, – в частности антидепрессантов, которые делали меня еще более взвинченной. В его записях сквозят безнадежность, отчаяние и стыд, так присущие депрессии. «Пациентка возвращается к мыслям о самоубийстве. Говорит о желании спрыгнуть с крыши больницы… По-прежнему высок риск самоубийства. Она категорически против госпитализации, и, по моему мнению, ее нельзя отправлять в больницу принудительно. Страх перед будущим. Страх перед рецидивами и необходимостью признать свое состояние». «Пациентка растеряна, считает, что, какой бы тяжелой ни была депрессия, она не будет с ней мириться. Стремится держаться подальше от людей во время депрессии, потому что "обременяет их своим невыносимым присутствием". Боится выйти из моего кабинета. Не спала несколько дней. В отчаянии». Затем моя депрессия взяла небольшую паузу, но лишь для того, чтобы вернуться в еще более жуткой форме: «Пациентка чувствует себя разбитой. Безнадежность и подавленность возвращаются».
Врач не раз пытался убедить меня лечь в больницу, но я отказывалась. Меня ужасала мысль о том, что я буду заперта, окажусь вдали от привычного окружения. Меня пугала перспектива групповой терапии и унизительных вмешательств в мое личное пространство, которые в психиатрической больнице неизбежны. В тот период я работала в закрытом отделении, и мне категорически не нравилась перспектива остаться без ключа в кармане. Но больше всего меня беспокоили последствия для карьеры. Ведь если о госпитализации узнают, моя лицензия на медицинскую практику будет в лучшем случае приостановлена, в худшем – отозвана навсегда. Я продолжала сопротивляться добровольному лечению. И поскольку законодательство Калифорнии больше нацелено на благополучие юристов, чем пациентов, избежать принудительной госпитализации было относительно несложно. Даже если бы меня заперли, не было никаких гарантий, что я не предприму попытку самоубийства в больнице. Подобное случается в психиатрических клиниках не так уж и редко. После всего этого я договорилась с психиатром и семьей, что в случае глубокой депрессии они отправят меня в больницу или на электрошоковую терапию (многим она помогает при тяжелой депрессии) даже против моей воли.
Но тогда казалось, ничего не помогает. Несмотря на самый бережный уход, я желала только все прекратить и умереть. Я решила, что убью себя. Я хладнокровно решила никому не показывать своего намерения, и мне это удалось. Единственная запись, которую сделал мой врач за день до попытки самоубийства, такова: «В глубокой депрессии. Очень тиха».
В ярости я стащила со стены ванной лампу, чувствуя волну разрушительной силы во всем теле. «Ради Бога», – проговорил он, вламываясь в ванную, и замер. Я прочитала в глазах моего мужчины жуткую смесь тревоги, страха, раздражения и отказа принимать происходящее: «Господи, почему я?» «Ты цела?» – спросил он. Повернув голову, я увидела в зеркало, как кровь течет по моим рукам, пропитывая кружево соблазнительной сорочки, которая всего час назад участвовала в совсем другом, гораздо более приятном действе. «Я так больше не могу, не могу», – шептала я себе, не в силах произнести это вслух. Слова застревали в горле, а мысли проносились слишком быстро. Я начала стучать головой о дверь. «Боже, прекрати все это, я больше не могу терпеть, я знаю, что схожу с ума». Спустя минуты он тоже кричал, его взгляд сиял диким безумием, которым, казалось, я его заразила. «Я не могу тебя здесь оставить» …Но я наговорила ему ужасных вещей, а потом буквально вцепилась в горло. И он все же оставил меня, исчерпав все терпение, не в силах больше видеть это отчаяние. Я не способна передать это словами. Ничего уже не поделать. Я не могу думать, я не могу унять эту смертельную лихорадку. Грандиозные идеи, которые захватывали меня всего час назад, теперь кажутся жалкими и абсурдными. Моя жизнь разрушена, и хуже того, она разрушительна для близких. В моем теле больше невозможно жить. Оно стонет в ярости, переполненное энергией разрушения, его неудержимо влечет к смерти. В зеркале я вижу незнакомое существо, с которым я почему-то должна делить свою жизнь.
