Но я безумно опасалась обсуждать свою болезнь открыто. Первый приступ психоза случился задолго до того, как я получила лицензию на медицинскую практику в Калифорнийской медицинской комиссии. И в период между началом приема лития до аттестации я наблюдала множество случаев, когда студентам-медикам, интернам-психологам и ординаторам отказывали в праве продолжать учебу и практику по причине психиатрического диагноза. Сегодня такие случаи стали реже. Медицинские школы, как правило, поощряют заболевших студентов пройти лечение и по возможности вернуться к работе. Но мои первые годы на факультете были омрачены ужасом разоблачения. Я боялась, что о болезни узнают, что о ней сообщат в ту или иную лицензионную комиссию и от меня потребуют оставить медицинскую практику и преподавание.
Работа была напряженной, но она мне нравилась. Академическая медицина дает множество привилегий: интересную и насыщенную жизнь, путешествия, прекрасных коллег – ярких, бодрых, умеющих получать удовольствие от тройного стресса (практики, преподавания и научной работы). Для меня к этим стрессам прибавлялись перепады настроения, которые продолжались, хотя и были несколько сглажены литием. Понадобилось несколько лет, чтобы настроение выровнялось. Когда я чувствовала себя хорошо, это была чудесная возможность писать, думать, общаться с пациентами, преподавать. Но когда я болела, это становилось невыносимо: дни и недели напролет я вывешивала на двери кабинета табличку «Не беспокоить» и бессмысленно глядела в окно, дремала, размышляла о самоубийстве или просто наблюдала, как моя морская свинка (импульсивная покупка в одну из маний) яростно копается в клетке. В такие периоды я не могла даже подумать о том, чтобы написать статью. И не понимала ни слова в научных журналах. Преподавание и научное руководство становились мучением.
Как море, я жила от прилива к отливу. Когда я была в депрессии, мир не мог до меня достучаться и я ничего не приносила в этот мир. Когда приходила мания, даже относительно мягкая, я писала по статье в день, меня переполняли идеи, я придумывала новые проекты, разгребала почту и картотеку, моментально расчищала бюрократические завалы, которые были неотъемлемой частью работы директора клиники. Как и со всем в моей жизни, тьма всегда сменялась светом, а свет раз за разом поглощала тьма. Это была безумная, но насыщенная жизнь: чудесная, страшная, невыносимо трудная и головокружительно простая, сплошное удовольствие и непрекращающийся кошмар.
Мои друзья, к счастью, тоже были со своими причудами. Они были невероятно терпимы к эмоциональному хаосу, из которого складывалась моя жизнь. В годы работы доцентом я проводила с ними массу времени. Я часто путешествовала – и по работе, и для удовольствия. Еще я играла в сквош с интернами, друзьями и коллегами. Спорт, к сожалению, был хорош лишь до определенного предела: литий ухудшил мою координацию движений. Это касалось не только сквоша, но и езды верхом. В конце концов мне пришлось оставить это увлечение на несколько лет, после того как я несколько раз упала с лошади. Оглядываясь назад, я понимаю, что все было не так уж и плохо. Но каждый раз, когда мне приходилось отказываться от спорта, я расставалась не просто с удовольствием, но и с частью себя, ведь я всегда считала себя спортсменкой. Маниакально-депрессивное заболевание вынуждает нас мириться с преждевременным старением. С физической и умственной слабостью за годы, даже десятилетия до положенного возраста.
Тем временем жизнь с ее быстрым течением, борьбой за штатную должность на факультете и признание коллегами продолжалась с бешеной скоростью. Когда я была в мании, этот темп казался мне слишком медленным, в норме все было отлично, но в депрессии темп становился непереносим. Я ни с кем, кроме психиатра, не могла обсудить реальный масштаб своих трудностей. Вероятно, такие люди были рядом, но дело в том, что я даже не пыталась. В отделении взрослой психиатрии практически не было женщин. Те, которые появлялись в этом медицинском сообществе, группировались вокруг отделения детской психиатрии. Они вряд ли были способны меня защитить, да и сами не всегда были дружны. Хотя большинство моих коллег-мужчин были справедливы и многие из них были готовы протянуть руку помощи, некоторые все же продолжали придерживаться невероятно косных взглядов на женщин.
Одним из таких людей был Глист, старший научный сотрудник. Он получил свое прозвище за скользкий и скрытный нрав. Высокомерный, чопорный, он был наделен интеллектом и эмоциональностью простейшего. Он думал о женщинах как об обладательницах бюста, а не ума, и его раздражало, что у большинства из нас было и то и другое. Он был убежден, что женщины, выбравшие путь академической медицины, от природы ущербны. А поскольку я не собиралась перед ним пресмыкаться, то особенно его раздражала. Мы работали вместе в факультетской комиссии по назначениям и продвижению, где я была единственной женщиной из восемнадцати человек. В тех редких случаях, когда Глист появлялся на собраниях (а он славился тем, что получал максимальный оклад за минимальное время, проводимое в больнице), я садилась прямо напротив него и наблюдала неуклюжие попытки быть безупречно вежливым.
У меня всегда было ощущение, что он считал меня чем-то вроде мутанта, но не безнадежного, ведь благодаря не самой худшей внешности я еще могла спастись, удачно выйдя замуж. Я, в свою очередь, время от времени благодарила его за старания по продвижению женщин на факультете. Недостаток мозгов у Глиста дополнялся отсутствием чувства юмора. Конечно, он не предпринял ни единого движения в этом направлении, но все же отвечал на мои поздравления подозрительным взглядом и недоуменной улыбкой. Он был бы просто милым чудаком, если бы не обладал реальной властью на факультете и не делился своими взглядами на женщин при каждом удобном случае. Его сексистские шутки были глубоко оскорбительны, а снисходительная манера общения с девушками-интернами и ординаторами обескураживала. Это, конечно, был карикатурный персонаж, но быть женщиной в его подчинении означало терять десять секунд в километровом забеге. К счастью, процесс получения штатной должности сбалансирован множеством противовесов. По крайней мере в двух университетах, которые мне хорошо знакомы, – Калифорнийском и Университете Джонса Хопкинса, – система совершенно справедлива. Хотя особи вроде Глиста и не делают жизнь проще.
В конце концов, после долгих блужданий по лабиринту карьеры я получила письмо Государственной дипломной комиссии. Меня уведомляли, что я получила допуск на новый уровень квеста: в режим ожидания места доцента. Я праздновала это событие несколько недель. Лучшая подруга собрала праздничный ужин на три десятка гостей. Это была прекрасная южная ночь, террасы сада были заполнены цветами и свечами. Лучше и представить нельзя! Родные привезли шампанское и подарили мне стильные очки, и все мы чудесно провели время. Они-то знали, что я праздную победу, заслуженную годами борьбы с тяжелой болезнью. Кроме того, праздник был и ритуалом посвящения в академические круги.
Я это осознала, когда ко мне подошел коллега, представитель исключительного мужского Богемного клуба, преподнес мне бутылку вина от имени клуба и произнес: «Поздравляю, профессор. Добро пожаловать в элитный мужской клуб».
Часть III
Еще таблеточку, дорогая
Офицер и джентльмен
Бывали моменты, когда я думала, что в жизни есть предел боли, через которую нужно пройти. Поскольку маниакально-депрессивное заболевание принесло мне столько несчастий, я полагала, что для равновесия жизнь должна быть ко мне добрее в других областях. Но в то же время я верила, что могу летать сквозь созвездия, скользя по кольцам Сатурна. Наверное, мой здравый смысл оставлял желать лучшего. Роберт Лоуэлл, который часто бывал безумен, но никогда глуп, лучше разбирался в таких вопросах. Если мы видим свет в конце туннеля, говорил он, то это свет приближающегося поезда.
