Что это? Слабый порыв ветра принёс запах дыма. Танай остановился и принюхался. Так и есть, тянет с поляны. Пристроив мешок сбоку тропинки, он поспешил к поляне. Неужели, опять мальчишки? Оказалось, что не совсем, а кое-что похуже.
Двоим великовозрастным раскачанным балбесам, гулявшим по парку с подругами, захотелось посидеть у костерка. Место для костра было выбрано на славу: прямо в дупле невысокого, но кряжистого дуба, пожалуй, самого старого дерева в парке. Когда Танай выбежал на поляну, в дупле уже разгорался огонь, языки пламени лизали кору. Он споро выкинул горящие ветки из дупла руками, в толстых брезентовых перчатках жар почти не ощущался, затоптал огонь на земле.
– Ты чё, дед, в натуре, борзый?
Оба не пьяные, скорее, навеселе, и не под кайфом. Их подруги тоже. Это хорошо. Не из наших, с новостроек, с ними раньше не встречался. Это хуже.
– Посмотрите, сыночки! – запричитал, горбясь, Танай – Дуб этот прадед мой сажал. Мать под ним меня качала. Как же можно жечь его? Сожжём – мама моя на небе плакать будет. Девочки, вы им скажите! Хотите костёр – здесь на поляне хорошо, вот и костровище есть.
Девчонки бросились к парням, уговаривая. Те унялись, разжали кулаки.
– Лады, дед. Только не борзей так. Мало ли, на кого нарвёшься. Мы вот добрые сегодня.
Танай, продолжая бормотать слова благодарности, отступил с поляны и только потом остановился и обернулся. Сквозь заросли орешника на него глядел, по-разбойничьи ухмыляясь, Зяма Вайнштейн.
Был Вайнштейн художник, и был он еврей, не походя ни на того, ни на другого, как их представляют обычно. Был он могуч, буйно кудряв, носил густую ухоженную бороду, и к его облику пошли бы алая рубаха, шёлков пояс, а за поясом – кистень. Он был единственный, к кому Танай чувствовал устойчивую приязнь, и даже гонял с ним чаи в его закутке у котельной. Почему у котельной? Да потому, что как истый художник, Зяма жил бедно, продавая хорошо если по картине в месяц, официально значась истопником на соседнем участке.
– Здоров, Танаич! Ну, ты слаломист! Как ты с тропинки дёрнул, я только моргнул – и нету.
– Салам тебе, Зяма! Видок у тебя…
– Дык, пока за тобой бежал, всю морду об ветки расцарапал. Это ж ты у нас татарский ниндзя – пацифист.
– Почему пацифист?
– Ага, значит, с остальным согласен? – Зяма гулко хохотнул. – Да видел я твоё представление. Сам чуть не прослезился. К чему такие сопли? Пугнул бы их – и все дела.
– Не скажи, Зяма. Пугать одинокого можно. А при свидетелях – чести урон, обида. Да и при девушках еще. Опять придут – вспомнят, разозлятся. Меня не встретят, а на дубе отомстят.
За разговором они выбрались на тропинку и пошли к усадьбе уже вдвоём. Зяма как раз собирался туда, поскандалить насчёт качества угля. Поскандалить он умел и любил. Увиденное на поляне не давало ему покоя.
– А что, его действительно прадед твой сажал?
– Да нет, конечно. Не сажал его никто, сам вырос.
– Тогда я тебя вообще не понимаю. Нет, конечно, экология, всё блаародно, но тебе какой с того прок? Вон, и мешок тащишь.
– Видишь, парк у нас хороший. Старый парк, он еще лесом был когда-то, когда здесь города не было. А вспоминаем о нём в году два раза, на субботниках. Он же мусором зарастёт. И потом, если я не буду им заниматься, кто будет? Вот ты будешь?
– Нет уж! – Зяму передёрнуло – Сам, пожалуйста, со своими ухватками. До сих пор вспоминаю, как в прошлом году кота умучил.
– Не умучил, а убил. За дело. Он, видишь, повадился певчих птиц гнёзда разорять. Галочьи да вороньи боязно ему, а мелких птичек в самый раз. Я его предупреждал: не разбойничай, душу выну. Ну, раз ему сказал, два сказал…
– Подожди, Танаич! Как – сказал?
– Языком сказал, как тебе говорю. А он дураком прикидывается. Ну и получил.
После такого разговор не клеился. Танай шёл и досадовал на себя, на свою неуместную вспышку. А причина-то в чём? А причина в том, что едва успел спасти дуб, вот и переживает, и на себя сердится. Недоглядит он однажды – и всё, скатертью дорожка в сельву!
Они пришли вовремя, как раз в тот момент, когда хрипящий разношенным сцеплением ЗиЛок потихоньку задом сдавал под арку. Вместо ожидаемой горы мётел кузов был полон едва на треть. Работы было от силы минут на двадцать. Разгружая, Танай вздыхал, а Степаныч хохотал в голос: три прутика, наспех обвитые проволокой – вот вам по документам и метла, а пять таких тебе даются на месяц, мети как знаешь. Зяму на начальника, что ли, натравить? Ему всё равно права качать, а тут – дополнительный повод. Зяма, увидев так называемые мётлы, тоже гыгыкнул и поговорить согласился. Он вообще был отходчив и незлобив.
Пока говорили с начальством, пока махали руками перед водителем и кидали туфту обратно в кузов, время и прошло. Танай зашёл к себе в каморку, наскоро пообедал вчерашней лапшой и принялся за дневную уборку участка. День перевалил за половину, вернулись домой из школы дети, улицы наполнялись прохожими. Участок и двор были убраны, инструмент вымыт, Танай скинул, наконец, перчатки и ватник, заварил себе чаю и теперь сидел на скамеечке у двери своего жилища, наслаждаясь теплом весны. Слева приблизились лёгкие шаги, в воздухе запахло пряниками.
– Дедушка Танай, дедушка Танай! Это я, Соня. Мы с бабушкой печенюшек испекли, вот, держите!
Мелкая девчонка из седьмой квартиры, которую Танай помнил с момента её рождения (сам толкал завязшее в снегу такси из роддома) стояла рядом со скамеечкой, протягивая небольшой жестяной противень. На противне были, действительно, печеньки.
Печёный хлеб.
Предлагали.
Ему.
– Возьмите, я сама лепила. Видите, зверюшки, вам ведь они нравятся. Даже медведь, вот!
Тесто расплылось, и медведь тут едва угадывался. Но, к чему себя обманывать, всё было взаправду. Всё каким-то образом сошлось. Юная дева (вполне себе дева, таких когда-то и замуж брали!), хлеб, даже медведь. Вот угораздило! В лесу на подношение можно закрыть глаза (на чуть-чуть, но можно). Можно чуть подождать, чтобы первыми его клюнули птицы, тогда допускалось сделать как бы не всерьёз, как бы играя. Но здесь – здесь можно было только принять. И взять на себя всё, что в таком случае полагалось.
Танай медленно поднялся со скамейки, распрямляясь во весь рост. Потом согнулся в низком поклоне, беря хлеб.
– Благодарствую.
Вот и всё. Подношение принято. О сельве можно теперь забыть. Ему и здесь работы хватит.
Уже затемно, наскоро прометя третий раз мостовую и переодевшись в чистое, Танай вышел из дома и пошёл по тротуару вдоль парка, мимо усадьбы, где в полусумраке тихо ругался и гремел контейнерами припозднившийся Женька, дальше через мостик, туда, где размещались старые бани. У него тоже была вечерняя приработка.
Начав, как и все «не свои», с уборщика, он за десяток лет вознёсся до банщика-массажиста в турецком зале, в классе люкс. Для понимающих – взлёт стремительный и высокий. Работал он умело, и разминал, и вправлял, и растягивал, и мыльным пузырём работал как надо. Хозяин бани, толстый Равиль, звал его к себе на полную ставку, обещал золотые горы и удивлялся, почему он не идёт, а Танай по-прежнему дворничал днём, появляясь в бане лишь к сумеркам.
