— Замяли, значит. Жаль! Значит, что, внедряться будем? Кого? Кандидатура есть?
— Зачем внедряться, мы можем и гуманнее. Людей своих нужно беречь. Они мой золотой фонд и Конторы. Мы по другому пути пойдём. Как великий кормчий, Царствие ему Небесное, говорил. Обкорнаем группировку и всё. Я уже говорил. Фишка такая.
— Как капусту?
— Ну да. До кочерыжки. Короче, предлагаю начать с полковников. Войско без командиров, вы же знаете, не войско, а тараканы… Нужна ваша санкция.
19
Ничего не понимая, с головной болью, Павел Георгиевич Варенцов, советник депутата Госдумы товарища Стрельцова Геннадия Васильевича, очнулся в положении полусидя-полулёжа, в тёмной комнате, на бетонном полу. И это в его-то костюме! Что пол именно бетонный, Павел Георгиевич убедился чуть позже, своим задом и руками, на ощупь. Руки и спина от неудобного положения затекли, попытка поменять позу не удалась. Пошевелив руками, он с ужасом почувствовал цепкость и холод металлических наручников на руках за спиной, шершавость шерстяной шапочки на лице, и свою беспомощность. Дышать сквозь плотную ткань было трудно. Воздух поступал влажный и не свежий. Глухая тишина и темень, не оставляли шансов понять где он находится, а судорожные попытки сообразить, почему это с ним произошло, и на сколько это серьёзно, привели в глубокое уныние, не сказать панику.
Кому и в каком месте он перешёл дорогу, понять не мог. Тишина, темнота, беспомощность угнетали. Раз за разом Павел Георгиевич перебрал в памяти свои думские и человеческие грехи. Но таковых было так много, что выбрать из них что-либо подходящее, было невозможно. Если только последнее, той девицы, к которой ехал на обед… Но, подумав, решил, это бы хорошо. И если это так, то всё обойдётся. Конечно, обойдётся. Это всё ерунда, мелочи, на штуку баксов, а может и меньше. Он только хотел помочь девушке, надежду в жизни дать, возможно путёвку, но… Другие деяния, на его памяти, тянули, в лучшем случае на выстрел киллера, если откровенно, либо на пожизненное с тем же расстрелом. Такова доля всех помощников депутатов и советников. Тут он вспомнил свою машину, охрану… И только теперь ему многое показалось подозрительным: и было охранников меньше, и не в камуфляжах были и… молчали. Глухо и угрюмо. Только глаза в прорезях шапочек сверкали, но не в его сторону. Почему? Тогда он не придал этому значения, а жаль! А последнее, что он вспомнил, бесцеремонно выхваченный телефон из его рук, вообще запредел… Он тогда хотел возмутиться, вспомнил, но ему чем-то неприятным дунули в нос и… Павел Георгиевич даже непроизвольно задержал дыхание, чтобы, как тогда, не потерять сознание, но почувствовал только головную боль… И вот он здесь. Его украли, догадался он, выкрали! Кто это сделал? Кто посмел? Как это? Сволочи! Ублюдки! За что? Мама! Он попытался сеть, но почувствовал прикованным себя к чему-то прочному. «Эй, эй, люди!», прислушиваясь, негромко прикрикнул Павел Георгиевич в темноту, потом заорал во всё горло.
Когда и через какое время вспыхнул свет в комнате, Павел Георгиевич не знал. Счёт времени был потерян. Он даже замёрз, его трясло. Нервы. Испуг. Холод. К тому же, его золотой «Роллекс» был за спиной. И телефона не было. Да если бы и был, воспользоваться им Павел Георгиевич не смог бы. Из кармана бы не достал. Когда шапочку с его головы сдёрнули, он прищурился от яркого света, через минуту разглядел. По виду стоящих над ним людей, он понял — это не люди, это нелюди. Быки! Бычары! Бить будут. Будут бить! Почему? За что? В желудке от страха заледенело. Мочевой пузырь сам собой опорожнился. Павел Георгиевич заёрзал ногами на мокром полу. Обступившие его парни, заржали. «Смотри, мы его ещё не тронули, а он уже обмочился. Здоров дядя, понимает. Ты это, скажи, дорогой…»
Последовавший пинок ногой выбил дыхание, но Павел Георгиевич понял, что спрашивают его про какие-то картины. Не про девку…
— Какие картины, вы что? Я не…
Град последовавших сильных пинков отключил на время сознание. Пришёл в себя Павел Георгиевич от жуткой боли в плечах. Выворачивая их, его поднимали вверх. Боль в суставах была невыносимой, больнее даже чем во всём теле. Павел Георгиевич уже не кричал, а сипел.
— Ублюдки! Сволочи! Вы знаете, на кого руку подняли? Вам сейчас… Вы…
Его не слушали.
Били, выбивали ответ.
Он выл. Голоса уже не было, он осип. Когда ноги оторвались от пола, он снова потерял сознание.
— Скажи, сука, где картины. — Доходило порой до сознания, и оно вновь гасло.
Над ним работали как над боксёрским мешком. Таковым он уже и стал. Ни лицо, ни костюм, ни рубашка, ничего не напоминали прежнего, вальяжного Павла Георгиевича Варенцова, советника депутата Госдумы.
— Отпустите! За что? Вы на своих руку подняли. Суки! Наши ореховские вас нашинкуют. Какие картины? Я не знаю… Милиция… Шаман за меня…
Неожиданно открылась дверь, в комнату вошёл тучный, высокий человек. Перестав бить Варенцова, на него все обернулись. Сквозь пелену слёз на глазах, Павел Георгиевич разглядел вошедшего, это был… Так это же Баринов Владислав Семёнович!! Коллега по работе в Думе! Его друг, Баринов. Спаситель.
— Владислав… Семёныч, помоги… — Сплёвывая кровавую кашу во рту, позвал он. — Они меня… — Но Владислав Семёнович криво улыбнулся в ответ.
— Ты что, суконка, так и не понял, почему ты здесь? Не понял, да? Картины. Мне нужны картины! — сдерживая ярость, выкрикнул он.
— Тебе нужны картины? — Понял наконец Варенцов суть своего похищения. — Картины? Но это же не честно, Влад…
Договорить он не успел, его вновь ударили, теперь уже коленом в живот, как в боях без правил. Вернее, вообще без правил. Пара профессионально выполненных мощных хуков по корпусу, справа и слева, вновь отключили сознание. Не на всегда, на время. Струя холодной воды привела его в чувство.
— Хорошо, хорошо, не бейте. Я отдам картины, — отплёвываясь и задыхаясь от мощной струи воды, едва выговорил он.
— Так-то лучше. Давно бы так. — Усмехнулся Баринов, повернулся и вышел.
Варенцова больше не били. Его перетащили в другое помещение, в комнату. Тоже без окон. Маленькую, с узкой кроватью, раковиной и унитазом за низкой перегородкой. Как из-под земли возникший врач его осмотрел. Всё тело прощупал, прислушиваясь простучал, покачал головой, пряча глаза и зажимая нос наложил повязки, и удалился. Павел Георгиевич пребывал почти в забытьи. Его, вялого, безвольного, сначала полностью раздели, потом полностью одели. На маленький, привинченный к полу столик поставили чашку с кашей, кусок хлеба и кружку с чаем. Кто? Павел Георгиевич их не видел, тени какие-то, призраки. Он плакал и от боли, и от страха, и от унижения, главное от бессилия и беспомощности. Есть Павел Георгиевич пока не мог, болело в груди, его тошнило, глотать было больно, руки не слушались, даже сидеть он не мог. С трудом сделал несколько глотков чая. Это тюрьма. Он уже в тюрьме, понял Павел Георгиевич, валясь на кровать. Не раздеваясь, с мыслью быстрее вырваться отсюда и отомстить, он забылся больным сном.
