— Вы многие годы выступаете за социальную справедливость. К сожалению, здесь подвижек нет. Трудно быть патриотом страны, где такое сильное расслоение общества. Что можно сделать для улучшения ситуации?
— Увы, реформы девяностых годов проводились людьми ненадлежащими. И попытка сегодня канонизировать Гайдара — смешна. Гайдар — это горе России. Из обозревателя газеты «Правда» он пошел в реформаторы, не имея никакого опыта практической работы. И славить Гайдара то же самое, как гордиться тем, что все-таки выжил больной, которому разрезал живот не хирург, а случайный прохожий. Гайдар и его подельники запустили страшный механизм немотивированного социального расслоения. Одни люди просто присвоили часть государственной собственности. Другие потеряли свой социальный статус, профессию, достаток. А ведь разумное социальное равенство — вполне возможно. Это доказал опыт Советского Союза, где человеку были гарантированы работа, зарплата, отдых, бесплатное образование и лечение. Это все производило громадное впечатление на Западе, запускало там механизмы выравнивания уровней жизни. А мы после девяносто первого года двинулись в обратном направлении. У нас разрыв между кучкой богатых и основным населением гораздо больше, чем в развитых странах. Это претит чувству справедливости любого нормального человека и возмущает здравый смысл. Приезжаешь в город средней России, идешь по центральной улице и видишь, что последние дома были построены в восьмидесятые. Люди живут очень скромно, бедно. Буквально выживают. А с другой стороны читаешь, как наш миллиардер «имярек» обзавелся очередной яхтой с площадками для вертолетов. И возникает вопрос: а что, «имярек» порох выдумал? Изобрел лекарство от СПИДа? Нет, просто подшустрил в залоговых аукционах, которые теперь всеми признаны жульническими. И если бы богачи вкладывали деньги здесь, у нас, можно было бы скрепя сердце с этим смириться. Но они демонстративно поддерживают спорт в американских штатах, покупают западные команды, чудят с дворцами и яйцами Фаберже. Недавно в Монако мне показали самый дорогой в княжестве пентхаус, его за полмиллиарда евро купил наш нувориш, имени которого я даже прежде не слыхал. Представьте себе блокадный Ленинград, вокруг доходяги держатся за стенки, а мимо идет упитанный человек, у него коробка с эклерами. И он их ест, причмокивая. Что бы там с ним сделали? Но ведь нынешнее вызывающее расслоение, по сути, то же самое. Что же, спросите, делать? У нас в Отечестве образ жизни, моральный канон задается людьми публичными — политиками, государственными деятелями, актерами, музыкантами, писателями, спортсменами. У нас еще силен патриархальный уклад. Возьмем недавнюю трагедию в московской школе. Я уверен, что таким жутким способом обращаясь с оружием, мальчик копировал отца. И видимо, впитал его отношение к другим людям. Пусть от этой фразы упадут наши правозащитники, но у нас до сих пор отношения власти и народа — это отношения родителей и детей. Хотим мы этого или не хотим. Можно над этим потешаться, а можно учитывать, борясь с негативными тенденциями в обществе.
— И последний вопрос. Чего вы ждете от Олимпиады в Сочи?
— Многого. Грандиозное торжественное открытие на современном «с иголочки» стадионе показало, что мы снова можем многое. Кстати, впервые за много лет я увидел в этом грандиозном шоу достойное отношение к нашей советской истории. Не глумление, а признание высочайших достижений советской цивилизации. Это обнадеживает. И хотя «Тату» во время открытия тонкими голосками пели: «Нас не догонят!», я думал о другом: «Нет, теперь догоним!» По крайней мере, догоним здравый смысл.
Беседовала Татьяна МЕДВЕДЕВА
«Вечерняя Москва», 17 февраля 2014 г.
День театра или день сурка?
— Грядет День театра. С чем можно поздравить «именинника»?
— С тем, что он еще жив, несмотря на глубокий кризис. Наш театр оказался пленником ложно понятой новизны и вседозволенности, застрял в своего рода «дне сурка» и никак не может выбраться. А как выберешься, если под обновлением языка понимается матерщина, под творческой дерзостью — генитальная развязность, а под остротой подразумевается мучительная, как зубная боль, неприязнь к собственной стране. Многие режиссеры уверены: театр — это своего рода «майдан», место неадекватной самореализации, где можно воплотить любую самую бредовую грезу. Зрителям дозволено при этом присутствовать, критикам разрешено хвалить, а несогласных объявляют мракобесами…
— Как можно судить об этом кризисе объективно? Ведь Станиславского не все принимали, кто-то считал Мейерхольда дегенеративным…
— Увы, даже Михаил Булгаков язвил, что Мейерхольд погиб под трапециями с голыми боярами, рухнувшими во время репетиций «Бориса Годунова». Кстати, тогдашний театральный авангард и его кураторы считали «Дни Турбиных» не столько злостной белогвардейщиной, сколько устарелой «чеховщиной», по недоразумению пережившей революцию и Гражданскую войну. То ли дело «Оптимистическая трагедия»! И где она теперь, эта «новая драма» тех буйных лет? А Булгакова ставят до сих пор. Чтобы быть современным, надо оставаться немного старомодным.
Теперь об объективных критериях. Недавно я был в Пскове на круглом столе, посвященном состоянию российского театра. Вел его президент Путин. Перед тем он обошел реконструированный театральный комплекс, стоивший казне почти миллиард рублей, и остался доволен. Потом была премьера «Графа Нулина». Актеры, выряженные пионерами, дурными голосами пели, бормотали и глумливо декламировали вечный пушкинский текст. Потом они, конечно, разделись… Оставшиеся на премьеру московские и губернские начальники сидели с лицами, искаженными двумя сильнейшими чувствами: ужасом от спектакля и радостью, что этот кошмар по занятости не увидел Путин. Реакция могла быть непредсказуема, ведь такой «Граф Нулин» — то же самое, что собачьи бега на новеньком олимпийском стадионе. Но больше всего мне запомнилась безысходная тоска в глазах псковских театралов, пришедших на премьеру.
— Вы против нового прочтения классики?
— Нет, я не против нового прочтения Пушкина. Я — за. Но где здесь новое прочтение? Взрослые дяди и тети, переодетые в пионеров, это же фишка конца восьмидесятых. Кстати, ни один советский капустник не обходился без мужиков, которые, дрыгая голыми волосатыми ногами, изображали под хохот коллег танец маленьких лебедей. Воля ваша, но новаторство многих современных режиссеров это — волосатые ноги маленьких лебедей. Не более. Если углубиться в историю театра, то выяснится: до девятнадцатого века актеры играли классику в костюмах своей эпохи. Агамемнон мог выйти к зрителям в камзоле и парике. Скрупулезное воссоздание давней эпохи на сцене стало открытием, прорывом, революцией. А теперь, обув Гамлета в кроссовки Nike, изнемогают от чувства собственной гениальности. Смешно!
— Может ли театр нести воспитательные функции, наставлять? Ведь это изначально площадное, развлекательное, языческое искусство, не одобряемое церковью.
— Далеко не так. Античный театр жестко воспитывал, показывая, к чему ведет нарушение табу — тогдашних норм общественного поведения. А потом на площадях ставили «миракли» по евангельским сюжетам, они учили христианскому миропониманию. В нашей, российской, традиции театр вообще сравнивался с проповеднической кафедрой. Должен ли театр развлекать? Конечно, но не как цирк. Театральное действо должно быть интересно зрителю. Но большинство «передовых» режиссеров этого просто не умеют. Ошарашить — да, взбесить — да, утомить — да. Увлечь — нет. Сидя на постановках младореформатора Богомолова, чувствуешь себя застрявшим в тоннеле метро, куда прорвалась канализация. Но есть приятное отличие — можно выйти из зала, что люди и делают.
