В связи с 25-летием перестройки мне вспоминаются слова философа Чаадаева: «Мы составили как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».
И самый великий урок — как не надо реформировать страну.
Разумные реформы в Китае, странах Восточной Европы стали возможными потому, что все видели ошибки Горбачева и его окружения и не повторяли их.
Мина, которая взорвала многонациональное государство, разрушила историческую Россию, была заложена в перестройку.
Многие говорят: «Зато мы получили свободу слова!» Если бы мне предложили такую альтернативу: сохраняется СССР, не будет жутких 90-х, отбросивших всех нас на свалку, не лишатся сбережений старики, но твои вещи будут напечатаны через пятнадцать-двадцать лет, я бы с радостью согласился. Не стоит свобода слова разгрома страны, обобранных стариков, утраченных территорий!
Перемены в СССР и так наступили бы. И они уже начались до Горбачева. Было подготовлено новое поколение управленцев, которые сочетали мощную советскую управленческую школу, но мыслили современно, были лишены коммунистического догматизма. Я был знаком с такими людьми. Им оставалось несколько лет, чтобы встать у руля и соединить жесткое управление, которое необходимо в такой сложной многонациональной стране, с такими обширными территориями, как СССР, и широту подходов. Но именно крушение страны привело к тому, что им на смену пришли «прекраснодушные» мечтатели-реформаторы 90-х. Даже Сорос приходил от них в ужас.
Все это стало возможным, потому что Горбачев поставил телегу впереди лошади. Вот что бывает, когда сельхозтруженик получает философское образование и философ в нем побеждает агрария.
У меня нет священного трепета перед перестройкой. Это была печальная страница в истории России.
«Комсомольская правда»,
2 апреля 2010 г.
Убежденный реалист и традиционалист
— Посмотришь ваши пьесы и не понимаешь, почему вы сами не уехали из страны?
— В хороших книгах, в хороших спектаклях мы получаем как бы концентрат жизни. Если студент Раскольников убил старушку, это не значит, что в тогдашней России студенты ходили по улицам с топорами. А насчет отъезда? Я принадлежу к тем писателям, которые не только никогда не уезжали, но даже не помышляли об этом. Кстати, среди моих знакомых писателей есть и те, кто уехал, а потом вернулся — выяснилось, что там жизнь побогаче, но лучше здесь. Я считаю, русский писатель, как говорила Ахматова, должен быть со своим народом. Из тех болей и радостей, в которых он соучаствует, и вырастают потом серьезные произведения.
— Вы ожидали такой трагифарсовый конец, какой был показан в нашем театре?
— По пьесе «Одноклассница» поставлено около двадцати спектаклей. Но предлагаю два варианта концовки: или парализованный афганец смеется в конце, или молчит. В некоторых театрах выбирают ледяное молчание. Ваша постановка мне очень понравилась, она бережна по отношению к автору. И актерский ансамбль, и постановщик отнеслись к пьесе с пониманием. Я считаю, это одна из лучших постановок пьесы. А то ведь знаете, как бывает… В рязанском театре в пьесе «Халам-бунду» попросту отрезали концовку. Худрук подходит, улыбаясь, и говорит: «У нас такой для вас сюрприз. Такой сюрприз!» Я смотрю, жду, гадаю… После предпоследней сцены закрывается занавес. Ну, думаю, сейчас откроется и такое начнется! Но выясняется, что спектакль закончился. А у меня в последней сцене как раз все смысловые нити и сходятся… Сюрприз!
— В зале много молодежи. Пьеса написана все же на возрастное поколение. Как вам реакция молодежи, ожидали?
— Конечно, эта пьеса не для детей, а для взрослых, в ней много социальной и политической иронии и сатиры, более понятных людям с жизненным опытом. Многое завязано на тайнах плоти, что тоже лучше понимается с возрастом. Пьеса рассчитана на тех, кому за тридцать. Но благодаря телевидению и безответственной свободе слова порог между юношеством и взрослостью нынче размылся. Я всегда наблюдаю за реакцией зрителей. Знаете, есть реплики, над которыми в одном регионе смеются, а в другом мертвая тишина. А есть и возрастные различия восприятия. На социальные шпильки реагируют те, кто постарше, но сама эмоциональная коллизия пьесы, она вневозрастная, и молодым людям тоже понятна. Ведь завязка драмы случилась, когда героям пьесы было столько же лет, сколько молодой части аудитории. Сознаюсь, есть реакция, которую драматург закладывает сознательно, планируя: вот это должно вызвать смех, а это слезы или оцепенение. Если не вызывает — это или недоработка драматурга — он подобрал неправильные слова — или это недоработка постановщика и актеров.
— Вы сами ходите на встречу одноклассников? Они что-то говорили?
— Наш класс оказался какой-то не дружный. Мы ни разу не собирались. Зато наш курс собирается постоянно, и многое я подсмотрел и подслушал во время встреч с однокурсниками, точнее, однокурсницами. Я учился в педагогическом институте, и у нас были одни девушки…
— А прототипы у героев есть?
— Конечно. Но это не означает, что за каждым персонажем таится мой одноклассник или однокурсник. Например, отца Тяблова я писал со своего друга отца Владимира. Мы когда-то были молодыми поэтами и вместе пробивались в литературу…
— Вы начинали со стихов, потом перешли к прозе. Как это случилось?
— Поэзия — удел молодых. Как правило. Возьмите Пушкина, откройте оглавление и увидите, как год от года убывает количество стихов, преобладает проза, исторические исследования. Филологические поэты, вроде Бродского, не в счет, у них совсем иной источник вдохновения. Я говорю об органической поэзии, хотя есть исключения: Фет, Тютчев, Заболоцкий, Соколов… Когда я понял, что органика неумолимо уходит из моих стихов, перешел на прозу, потом на драматургию. Кстати, драматургом я стал вынужденно. В восьмидесятые активно экранизировали и инсценировались мои ранние повести — «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками». Это были бомбы для своего времени, и ко мне часто обращались театры с просьбой написать инсценировку. Кстати, в те годы были и недоразумения с советской властью. В Александринке, например, сняли пьесу после того, как по Ленинграду уже развесили премьерные афиши. Но я, в отличие от того же Андрея Макаревича не рассказываю всем, что меня якобы люто преследовала советская власть. Если писатель ставит острые вопросы, он обречен на конфликт с сильными мира сего, с теми, кого задел. И нынешние времена не исключение. В Москве в две тысячи третьем году чуть не закрыли в день премьеры в Театре сатиры мою пьесу «Хомо эректус». Кто-то нашептал Лужкову, что на сцене будет полный разврат, женами меняются… Градоначальник нахмурился, а Департамент культуры взял под козырек. Но Ширвиндт проявил твердость — и обошлось. А потом все удивлялись: какой разврат — это же метафора!
— Как родилась эта пьеса, «Одноклассники»?
