– Вы были с ней близки, да?
– Больше, чем ты думаешь, – Анта закрыла глаза. Слезы.
– Не надо.
– Я не могу.
– Когда мне было тринадцать, мою мать сбила машина, и она умерла. В тот момент мне тоже казалось, что жизнь кончилась. Но нет, видишь, я все еще жива.
– Я могла ее спасти.
– Нет. Не могла.
– Ты ничего не знаешь, Кэрри! – Анта сверкнула черными глазами. – Ей никогда не нравилось то, чем мы занимаемся. Иногда она запиралась в ванной и терла свое тело до тех пор, пока на нем не появлялась кровь. Только так, ей казалось, она может очиститься. Понимаешь? Она… Не знаю… Она верила во что-то. Словно какое-то незримое проклятие прикоснулось к ней своей дланью, и пути назад уже нет. Она… она рассказывала мне странные вещи. О Боа. О комнате, в которой он изменил ее жизнь.
– Ей нужно было прекратить заниматься этим.
– Дело не в сексе, Кэрри! Она что-то увидела в той комнате. Прикоснулась к чему-то запретному. И это сводило ее с ума. Каждую ночь. Словно кто-то неустанно шел за ней по пятам. Что-то животное, пропахшее потом, без лица и тела. И я верила ей. Верила, потому что сама ощущала его присутствие. Иногда, ночью, когда мы были близки с ней, оно присоединялось к нам – дикое, необузданное. Сначала я убеждала себя, что виной всему наркотики, но потом, в ту ночь, когда умерла Ероси… – Анта снова закрыла глаза. Губы ее дрожали от страха и подступивших слез. – Это был настоящий Ад, Кэрри. Настоящий Ад! Я видела! Видела! Видела!
– Анта, – Кэрри тронула ее за руку.
– Подожди. Дай мне минуту.
– Ты не должна держать все это в себе.
– Если бы я могла хоть как-то отомстить.
– Я хочу, чтобы ты показала мне эту комнату.
– Нет.
– Послушай, мой брат журналист, и если все, о чем ты говоришь – правда, то уверяю, он сможет нам помочь.
– Если мы зайдем в ту комнату, то нам уже никто не поможет.
– И ты не хочешь даже попытаться?
– Я не знаю, – Анта закрыла лицо руками. – Не знаю.
* * *
Вечернее небо нахмурилось, словно отвергнутый влюбленный, готовый вот-вот разрыдаться. Порывистый ветер качал высокую траву. Петли на старых воротах давно сгнили, и кованые створы доживали свои последние годы в придорожной канаве. Небольшая церквушка, выстроенная из камня, покосилась, позволив птицам свить гнезда в растрескавшихся стенах. Тропинок не было. Лишь только память тех, кто когда-то приходил сюда, могла помочь отыскать дорогу к нужной могиле.
– Вот это место, – сказал Лаялс, отворачиваясь от ветра, в попытках прикурить сигарету.
– Не далековато от города?
– Это всего лишь место. – Лаялс, Джордан и Левий смотрели на черное надгробие. – Здесь мы последний раз были с Ремом вместе.
– Барбара Локидж, – прочитал Джордан. Время стерло даты жизни этой женщины.
– Всего лишь место, – повторил Лаялс, предаваясь воспоминаниям. – Мы опустили в землю пустой гроб. Придумали имя…
Теплый ветер качал деревья. Дождей не было долго, и комья сухой земли, разбиваясь, обдавали собравшихся пылью. Рем молчал. Его ряса пропиталась потом и привлекала десятки мух. Лаялс копал: молодой, темноволосый и все еще стройный. Маккейн стоял чуть поодаль, держа на руках заснувшего младенца. Незапертая дверь в заброшенной церкви хлопала от ветра. Пахло жасмином и перегноем.
– Думаю, достаточно, – сказал Рем, помогая Лаялсу выбраться из могилы. Они принесли из машины деревянный гроб, купленный в похоронном агентстве на окраине города. Гроб упал на дно могилы, подняв очередное облако пыли.
– Когда-нибудь мне придется рассказать ребенку, кем была его мать, – сказал Маккейн.
– Надеюсь, что нет, – Рем взял лопату и помог Лаялсу закопать могилу и водрузить поверх свежего холмика неказистый памятник с именем и фамилией.
– Уверен, что не нужно было написать дату жизни? – спросил Мак-кейн. Лаялс покачал головой.
– Ладно. Ты адвокат…
И снова тишина. То ли минута молчания, то ли неловкость…
– Вам пора, – сказал Рем Лаялсу и Маккейну. Ребенок проснулся и начал кряхтеть, пытаясь избавиться от старой простыни, в которую был завернут.
– Что теперь будет? – спросил Лаялс, когда он и Маккейн подошли к машине.
– Мы вернемся в город, и ты уладишь все, что касается меня, моего сына и всей этой чертовой истории.
– Я имею в виду, что теперь будет с нами, Джейкоб?
– С нами? – Ребенок на его руках заплакал. Маккейн положил его в машину. Закрыл дверку. – Теперь ты принадлежишь моей семье, Кинсли.
– До этой ночи я бы тебе возразил.
– До этой ночи я считал тебя своим другом.
Они сели в машину. «Мерседес» рванул с места, поднимая клубы пыли…
* * *
– Двадцать лет я хранил эту тайну, – сказал Лаялс, прикуривая от истлевшей сигареты новую.
– Почему же сейчас решил нарушить молчание? – Левий оглядывался по сторонам, ища подтверждение услышанной истории.
– Потому что так хотел Рем. Потому что об этом меня предупреждал Старик…
Дэнни Маккейн. Если кого-то Лаялс и боялся в своей жизни, то этим кем-то был именно этот старик. Кто-то говорил, что до того, как перебраться в Калифорнию, он играл в чикагском джаз-бэнде, кто-то говорил, что был гангстером и сутенером, а кто-то уверял, что старик в молодости знал самого Альфонса Капоне и даже был его правой рукой. Одним словом, человек – история, человек – легенда. Властный, жесткий, решительный. Город по праву принадлежал ему, и, видит Бог, город был в надежных руках.
Еще будучи мальчишкой, Лаялс мечтал, что когда-нибудь судьба сведет его с этим человеком и даст возможность пожать ему руку и испытать на себе этот твердый, решительный взгляд. Возможно, именно поэтому он после окончания института принял решение устроиться в одну из дочерних строительных фирм Маккейнов, отклонив другие вакансии. Он работал, как проклятый, отдаваясь своей работе всецело, готовый сгореть сам, но сжечь все, что может встать у него на пути. Работа стала его страстью, его любовью, его самовыражением…
Когда он получил приглашение на банкет в честь юбилея Старика, то, сняв все свои сбережения, заказал самый дорогой костюм, который можно было купить в городе. И еще женщина. Да. Ему нужна была женщина, способная привлечь к себе внимание своей красотой и неприступностью. Костюм и спутница – вот залог хорошего стиля. И еще немного удачи. А удача всегда сопутствовала Лаялсу. И вот он на банкете. Жмет Старику руку. Смотрит в его серые глаза. А кто-то подходит к ним и говорит, что он, Лаялс Кинсли, самый молодой и самый талантливый из всех юристов этого города.
– И чего ты хочешь, юное дарование? – спрашивает Старик.
