Жил он бобылем, поэтому деревенские хозяюшки со всей округи подкармливали его, как могли, принося в больницу пироги, домашние яйца, белый рассыпчатый творог, козье молоко, лукошко с малиной или морошкой, лук, огурцы и кабачки со своих грядок. Своего огорода у доктора не было, все эти годы он так и жил в больнице, занимая небольшую комнатку, битком набитую книгами, которые он привез с собой.
Местные бабы, особенно потерявшие мужей в войну, заглядывались на высокого статного красавца-доктора с благородной сединой в висках и неизбывной тоской в ясных серых глазах, однако он не обращал на вдовиц ни малейшего внимания. За все одиннадцать лет, что он жил в Константиновском, ни у одной досужей сплетницы не появилось повода посудачить о его личных делах. Он был со всеми одинаково вежлив, когда к нему обращались, слушал внимательно, чуть повернув голову и склонившись к собеседнице, но щедро раздаваемых авансов не принимал и никого из деревенских баб не выделял, даря напрасную надежду. Маруся была уверена, что самые распрекрасные местные красавицы Истомину даже в подметки не годятся, не то чтобы в жены.
Лесок за ее спиной кончился, и теперь она шагала по заливному лугу, покрытому цветущим разнотравьем. Сладко пахло белым клевером, ковер из которого расстилался у нее под ногами. Маруся вдохнула напоенный запахом травы воздух и даже зажмурилась от счастья. Все годы жизни в городе ей не хватало деревенских запахов – луговой травы, проснувшейся под одеялом из ночного тумана реки, свежей, только что выловленной рыбы, которую мужики после рыбалки честно делили на все дома – и себе, и вдовам, оставшимся без хозяина, только что надоенного козьего молока, пирогов с малиной.
Впрочем, так сытно здесь жили только последние годы. Маруся еще отлично помнила послевоенный голод, когда картофельные очистки шли за редкое лакомство, кашу варили из жмыха, а одну картофелину, сваренную в мундире, мать делила на троих.
Уже показалась впереди речка, которую нужно было перейти по тонким хлипким лагам, регулярно сносимым в половодье и устанавливаемым заново всей деревней, затем чуть подняться в горку по влажной после дождя, расползающейся под ногами глиняной дорожке мимо десятка соседских домов и здания начальной школы, в котором Маруся отучилась первые четыре класса. Слева на холме стоял ее родной дом – добротный, двухэтажный, перешедший в наследство от деда, работавшего в колхозе писарем.
Когда-то здесь обитала большая и дружная семья, да комнату – большую, светлую, просторную, на первом этаже, слева от двери, с отдельной печкой – сдавали учительнице в школе. Очередная приехавшая в прошлом году по распределению учительница жила здесь и сейчас, но сам дом опустел. Пока Маруся училась на медичку, умерли обе бабушки, старший брат женился и построил себе дом в соседней деревне, средний уехал после техникума в Самарскую область, а младший завербовался в Тюмень, шахтером. Одна из сестер вышла замуж, поэтому теперь жила в мужнином доме на окраине села, а вторая и вовсе переехала в Киев, окончив сельхозтехникум и учась теперь заочно в институте. Мать осталась одна, да вот теперь к ней возвращалась Маруся, уныло понимая, что при непростом мамином характере нелегко ей придется.
Вот уже и крыльцо видно, а дальше по тропке мимо колодца да затянутого сеткой-рабицей огорода и будет больница, в которую Маруся приехала работать.
Подавив в себе желание сразу же, не заходя домой, добежать до больницы, чтобы похвастаться Истомину новеньким красным дипломом, Маруся вошла в дом. С лавки поднялась мать, всплеснула руками, заохала, увидев младшую дочку.
– Машка, вернулась? Ой, радость-то, ближайшую зиму не одна хоть коротать буду! Доктор баял, что тебя к нам в больницу работать распределили.
– Да, мама, распределили, я сама попросилась. Мне на выбор много мест предлагали, но я решила – только сюда, домой.
– А может, хотя бы в Погорелово? Там и больница больше, и поселок, тут-то у нас где жениха приличного взять?
– Да какие мне женихи, мам? – засмеялась Маруся. – Мне ж всего девятнадцать лет.
– У меня в твои годы уже двое детей было, – рассудительно заметила мать, но тут же всполошилась. – Голодная ж ты, чай! А обед еще через час будет. Я ж не ждала тебя сегодня. Что ж ты не предупредила, дочка?
– Сюрприз хотела сделать, – Маруся радостно засмеялась. У нее вообще было чудесное настроение, навеянное то ли хорошей погодой, то ли привычным с детства пейзажем, то ли тем, что она совсем скоро увидит Василия Николаевича и расскажет, что теперь она его хирургическая сестра, самая что ни на есть настоящая. – Я не голодная, мам. Ты мне молочка налей, если есть.
– Есть, конечно, – засуетилась мать, – я на двор вынесла, в холод. И молоко есть, и краюха ржаная, свежая. Вчера пекла. Сейчас.
Через пару минут Маруся, помыв руки, сидела за столом, накрытым клеенчатой скатертью, и пила холодное молоко, прикусывая ржаной краюшкой. Ей было так вкусно, что она зажмурилась.
– А это что? – мать недоуменно заглядывала в ее рюкзак, который, развязав, держала в руках.
– Гостинцы, мам, я в городе купила. Пряник, настоящий, вологодский, свежий-свежий, и еще лимоны. У нас же тут в магазин их не завозят, а я с чаем люблю, ты же знаешь.
– Лимоны, – мать неодобрительно покачала головой. – Вот научил тебя доктор не к добру. Лопаешь кислятину такую, вредно, поди.
– Да и ничего не вредно, – Маруся снова засмеялась, – наоборот, полезно. В них витамин С, а он от всех болезней – лучшее средство профилактики.
– Ну, тебе виднее, – вздохнула мать и отложила рюкзак. – А новость-то нашу знаешь? Доктор уедет от нас скоро, так что захиреет наша больница, зря ты распределение сюда брала. Лучше бы в Погорелово все-таки.
– Погоди, – Маруся даже молоком подавилась от неожиданности, – как уедет? Куда? Почему?
– Так это, ре-а-би-ли-ти-ро-ва-ли его, – по складам выговорила трудное слово мать, – бумага ему пришла, что он не виноват ни в чем. Он, оказывается, много лет писал куда-то, чтобы дело его пересмотрели, вот и случилось. Разрешили ему в Ленинград вернуться.
– Как в Ленинград? – У Маруси от огорчения брызнули слезы из глаз. – Мамочка, но этого же не может быть! Я же четыре года училась, только чтоб вместе с ним работать, а ты говоришь, он уезжает! Как же это?
– Маша… – в голосе матери послышался металл. – Послушай, что я тебе скажу. Ты бы дурь свою детскую из головы выбросила. Чай, уже не ребенок. Василию Николаевичу твоему сорок шесть лет. Ты ж ему если и не во внучки, так уж в дочки точно годишься. Он мой ровесник, а ты у меня – последыш. Что ты удумала, что проходу ему не даешь уже столько лет? Ладно ребенком была, так сейчас-то ты уже девушка.
– Мама, ты что? – От возмущения у Маруси даже слезы высохли. – Я же его просто уважаю очень, он мне учитель, старший товарищ, наставник. А ты о чем думаешь?
– А я думаю о том, что вижу, – отрезала мать. – Я длинный бабий век прожила, мужа похоронила и вас, шестерых, вырастила. Я уж понимаю, когда девчонка на учителя смотрит, а когда на мужика. Нравится он тебе. С ранних лет нравится, вот и ревешь потому. Так что то, что он уезжает, это хорошо. А то тут и до позора недалеко. А я в сельсовете поговорю, тебя с твоими отличными оценками и в погореловскую больницу возьмут.
