– Да не хочу я в погореловскую больницу! И чтобы он уезжал, не хочу, – отчаянно выкрикнула Маруся, отшвырнула кружку, белая молочная дорожка побежала по клеенке, закапала на пол, образуя маленькую лужицу, которую Маруся даже не заметила. Выскочив из-за стола, она выбежала во двор и стремглав понеслась по тропинке к больнице, узнать, правда ли то, что рассказывает мать.
Истомина она нашла в саду. Расхаживая между гамаками, он разговаривал с больными. Видимо, доктор говорил что-то смешное, потому что до Маруси периодически доносились взрывы громкого и дружного смеха.
Отвлекать его не хотелось, поэтому Маруся замерла под одной из яблонь, невольно залюбовавшись высокой статной фигурой доктора, несмотря на возраст, сохранившего поджарость, на его легкие, словно летящие движения, грациозные повороты седой, с благородным профилем, головы.
Почувствовав на себе ее внимательный горящий взгляд, он замолчал, повернулся, чтобы узнать, кто именно прожигает дыру в его затылке. Увидев Марусю, радостно охнул, подбежал и, схватив ее за плечи, приподнял, оторвав от земли. Девушка радостно засмеялась.
– Маруся моя приехала! – закричал он и, повернувшись к больным в гамаках, повторил: – Маруся, медсестричка новая у нас теперь будет! Ты давно ли дома-то, Машенька?
– Поставьте меня, Василий Николаевич, – она смеялась, и глаза ее смеялись в унисон словам. – А приехала я только что. Домой забежала – и сразу сюда, к вам. Сбылась мечта моя, Василий Николаевич, буду я у вас операционной сестрой. Только вот, Василий Николаевич, мама сказала, что вы уезжаете, так ведь этого же не может быть?
– Ну, уезжаю я еще не сейчас, – доктор ласково обнял Марусю за плечи и засмеялся. – Вот сколько лет живу в деревне, а все равно никак не могу привыкнуть, насколько быстро тут информация расходится. Я еще сам не осознал, что письмо получил о собственной реабилитации, а меня уже отсюда домой наладили. Удивительное свойство российской глубинки.
– То есть вы не уезжаете? – Маруся впервые в жизни осознала значение выражения «камень с души свалился».
– Пока только в отпуск, девочка. Надо же мне проведать мой любимый Ленинград, друга своего повидать, по заветным местам походить, детство и юность вспомнить, заодно и работу присмотрю. Бог его знает, может, и не ждет меня никто в Ленинграде, может, и не стоит пытаться в одну и ту же реку войти дважды.
Про реку Маруся не поняла, но то, что он все-таки будет искать работу в далеком Ленинграде, услышала. Сердце у нее заныло.
– Не вешай нос, Машенька, – доктор легонько ущипнул ее за кончик того самого носа, который не следовало вешать. – Мы с тобой еще много-много успешных операций проведем. Это же здорово, что у меня такая помощница появилась! Это обязательно нужно будет отметить.
Больше к теме его возможного отъезда они не возвращались. Маруся вышла на работу, смело встала к операционному столу, приучилась споро и ловко подавать инструменты, быстро узнала, что если доктор насвистывает во время операции незамысловатый мотивчик, значит, все идет по плану, а если молчит, нахмурив брови так, что между белой шапочкой и натянутой маской возникает глубокая вертикальная морщина, значит, жди возможных осложнений и неприятностей.
Она знала, как он дышит, когда устает. Как может неподвижно сидеть на стуле в ординаторской, глядя в одну точку, словно внутрь себя. Как светлеет лицом, когда приходят письма от его грузинского друга Анзора, как ест горячую картошку, щедро посыпая ее солью и закусывая зеленым луком, как пьет крепкий, почти черный чай без сахара. Истомин вошел в ее повседневные будни так органично, что она и не помнила время, когда существовала отдельно от него.
Его двухнедельный отпуск, который случился месяца через два после начала совместной работы, она пережила с трудом, практически постоянно пребывая в глухой тоске. Его возвращение она почувствовала ночью, во сне, внезапно открыв глаза, сев на кровати и пытаясь понять, что именно ее разбудило. Аккуратно ступая по половицам, чтобы шагами не разбудить спящую на первом этаже мать, она на цыпочках подбежала к окну, выходящему в огород. Из него было видно больничную белую стену и два окна. В одном горел свет, и Маруся поняла, что это приехал доктор. Сердце зашлось в груди, и Маруся поняла, что значит «умереть от радости».
Посреди ночи бежать в больницу было неправильно. Более того, неприлично. Но не увидеть его еще до утра… Маруся бросила отчаянный взгляд на настенные ходики, которые показывали четыре. До выхода на работу еще было так долго, что можно успеть состариться.
Стараясь не думать о том, что делает, Маруся быстро оделась, накинула на плечи теплый вязаный платок, потому что сентябрьские ночи были уже прохладными, летучей мышью спустилась по старой скрипучей лестнице, откинула щеколду на двери и, всунув ноги в резиновые сапожки, полетела по мокрой от росы тропинке.
Входная дверь в больницу была открыта. Ее вообще никогда не запирали. Пройдя по узкому длинному коридору, Маруся бросила взгляд в сторону больничного туалета и вдруг, вспомнив комичное, засмеялась.
В первую зиму, когда она только начала бегать в больницу, увлекаемая то ли безбрежным миром медицины, то ли харизмой доктора Истомина, случилась история, которую надолго запомнили все пациенты, да и она сама. Маруся сидела в кабинете Василия Николаевича и листала атлас по анатомии человека. Доктор сидел рядом и по-латыни называл ей мускулы человеческого тела. Латынь звучала красиво и завораживающе. Хлопнула дверь, и в кабинет с выпученными глазами влетела санитарка Надя.
– Василий Николаевич, в туалете солдат! – выпалила она.
– Да ты что? – Истомин вскочил, сбросил халат и бросился к двери. – Пойдем, посмотрим. Черт, вот говорил я летом, что надо меры принять, так никто ж не послушал! И вот вам, пожалуйста, солдат в туалете! Дожили, позорище.
Оставшаяся одна в кабинете, Маруся, открыв рот, смотрела им вслед. Она никак не могла взять в толк, что такого страшного в том, что в больничный туалет зашел какой-то солдат и почему его визит позорен. Мысль, что солдат может быть опасен, что он может причинить вред доктору, пришла в голову внезапно и была так ужасна, что Маруся, глухо вскрикнув, бросилась к туалету, не забыв прихватить стоящий в углу топор, которым кололи дрова для больничных печей.
С топором в руках она и ворвалась в туалет, где стояли Истомин и Надя, молча смотревшие внутрь дырки в полу. Никакого солдата рядом и в помине не было.
Как же хохотали потом все, объясняя Марусе, что «солдатом» называют замерзшие фекалии, которые поднялись вверх и застыли, подпирая деревянный настил! Деревенские мужики целый день потом вырубали заледеневшее от мороза дерьмо, чтобы туалетом снова можно было пользоваться. А Истомин много лет подшучивал над Марусей, прибежавшей на его защиту с топором в руках.
Вспомнив сейчас историю про «солдата», Маруся засмеялась, и смех ее колокольчиком разнесся по ночной тишине коридора. Скрипнула дверь, и из кабинета выглянул Истомин, в расстегнутой рубашке, без белого халата, какой-то нечесаный и, как почему-то показалось Марусе, несчастный.
