Все, что происходило сейчас вокруг, так сильно напоминало детство, что она даже чувствовала запах бабушкиных пирогов, узнавала ее легкие шаги, ловко летающие над тестом умелые руки, волосы, заплетенные в косу, уложенную высоко надо лбом.
«К бабушке надо съездить, – подумала Вася. Мысли, разморенные жарким паром, текли лениво, не цепляясь одна за другую. – И проведать ее давно уж пора. Да и расспросить было бы неплохо. Что имела в виду мама, когда сказала, что грехи отцов падают на голову детей? Какие у нее могли быть грехи, у моей тихой, правильной мамы? Из нее самой-то про прошлое слова не вытянуть. Сразу начинает плакать. А бабушка Маша может и рассказать. Она никогда первая не начинает важных разговоров, но на заданные вопросы отвечает честно и прямо. Решено. Вернусь из Авдеево на пару дней пораньше – и сразу к бабушке. Еще и денег сэкономлю. А то десять тысяч Ангелине оставлять жалко, хоть и хорошая она тетка».
1980 год
По ночам, лежа на высокой кровати, Василий смотрел в окно. Из него было видно августовскую ярко-красную рябину, которая нахально стучала спелыми гроздьями в стекло, ухоженный Марусиными руками до последней веточки огород, увешанные тяжелыми яблоками деревья в больничном дворе и саму больницу, вот уже полгода не работающую.
Шуршание рябины не давало Василию спать. Он то и дело просыпался от назойливого и какого-то тревожного шороха ягод. От набухающей внутри тревоги надсадно и мучительно болело сердце. Василий, до последнего времени никогда в своей жизни ничем не болевший, воспринимал эту боль с легким недоумением, как будто зарождалась она не в недрах его тела, а где-то снаружи, а потом обманным путем проникала в организм, струясь по венам, как коварная змея, сворачивалась клубком за грудиной, иногда выпуская струю шипучего яда.
От нестерпимого жжения в груди Василий садился в кровати, непослушными руками искал на тумбочке трубочку с нитроглицерином, стараясь не разбудить жену, аккуратно выдергивал пробочку, доставал таблетку и кидал ее под язык. Спустя минуту-две выпущенный змеей яд исчезал, и ползучая тварь снова сворачивалась уютным кольцом, усыпляя бдительность.
Василий, как мог, скрывал от Маруси свои проблемы с сердцем. Не хотел беспокоить. Несмотря на совместно прожитые шестнадцать лет, она по-прежнему любила мужа, и эта любовь, перейдя в хроническую стадию, так и не стала менее острой. Маруся жила Истоминым, дышала Истоминым, и даже дочь не занимала в ее сердце такого места, как он.
Периодически накатывающая слабость, острое чувство страха и возникающая вслед за этим беспомощность раздражали Василия безмерно. Как врач с огромным стажем, он понимал, что у него стенокардия, приступы которой мешают нормально спать по ночам, но к болезни своей относился если и не равнодушно, то с некоторым фатализмом, не предпринимая ни малейших усилий, чтобы что-то изменить.
Возникающие боли он снимал нитроглицерином. В дневное время стал меньше двигаться из-за тут же появляющейся одышки и слабости, но на обследование не ложился и курса какого бы то ни было лечения себе не назначал. После того как в Константиновском закрыли больницу, ему вдруг стало неинтересно жить.
Нет, он по-прежнему с ласковой радостью смотрел на хлопочущую по дому Марусю, которая теперь сменами работала медсестрой в Погорелове, и на подрастающую Анну, тоненькую, хрупкую, похожую на маленького беззащитного олененка, грациозно вскидывающую голову при внезапном звуке, широко распахивающую огромные, светло-серые, как у него, глаза.
Его девочка не была создана для того жестокого мира, в котором родилась. Обыденные для любой деревенской девчонки вещи для нее становились непреодолимым препятствием. Она не могла ни растопить печь, ни наносить воды, ни подоить козу. Коз Маруся завела еще в самом начале их семейной жизни, справедливо полагая, что и ребенку, и обожаемому мужу полезно пить козье молоко, и выполняла свой долг по обеспечению их свежим молоком с той маниакальностью, с которой делала все, что относилось к ее семье.
Марусе недавно исполнилось тридцать пять. Девичья угловатость движений давно исчезла, уступив место женской мягкости и плавности. Округлые формы были пышны и на глаз, и на ощупь. Маруся была красива той настоящей русской красотой, которая сохранилась еще только в глубинке с ее неспешным ритмом жизни. Василий знал, что на нее заглядываются мужчины, но ему даже в голову не приходило ревновать жену. Ее привязанность к нему была такой ровной, глубокой и безбрежной, что скажи ей, что она может быть счастлива с каким-то другим мужчиной, она бы даже не поняла, о чем идет речь.
Маруся была его тылом. Его берегом, к которому он пристал шестнадцать лет назад и где обрел долгожданный дом, семейное счастье и любовь, о чем уже даже не мечтал. Глядя на нее, он каждый день благодарил бога, с которым, разменяв седьмой десяток, вдруг стал вести внутренний диалог, за то настоящее, которое у него было. При переводе взгляда на Анну перед ним возникали картинки будущего. Но прошлое, горькое, надсадное прошлое, наполненное разрывами снарядов, свистом пуль, кровавым месивом бесконечных операций, смертью той, первой, Анны и Генриха, все чаще вставало перед ним, молча и печально смотрело прямо в лицо, заглядывало в глаза, манило к себе, медленно, но неумолимо.
Впервые за много лет Василий начал почти каждый вечер вынимать из своего ящика стоявшего в их спаленке комода ярко-красный шелковый платок в белый горох и завернутую в него потрескавшуюся фотографию. Ничем Анна Битнер не была похожа на его Марусю, и чувство, которое он испытывал к этим женщинам, было совсем разным.
– Ну надо же, чтобы понять, какой разной может быть любовь, нужно прожить на свете шестьдесят два года, – бормотал он. Гладил длинными чуткими «хирургическими» пальцами выцветший лак фотокарточки, перебирал скользкий прохладный шелк платочка.
Впервые за много лет Анна Битнер начала приходить к нему во сне. Он помнил ее именно такой, с колечками белокурых волос на крупном выпуклом лбу, хитрыми голубыми глазами, на дне которых прятались бесенята, в шелковом платке в горох на тонкой, но крепкой шее.
Она либо сидела на качелях, стоящих во дворе битнеровского дома, либо пряталась в ветвях яблони, либо сбегала ему навстречу с крыльца, спрашивая что-то по-немецки. Во сне он не мог разобрать слов, но ее звонкий смех звучал в ушах даже после пробуждения.
Сегодня ему снова приснилась Анна. Стоя в конце улицы, на которой высился ее дом, она призывно махала Василию рукой и кричала, что его больницу закрыли, так что он в ней уже не нужен. Сегодня Василий почему-то даже во сне разбирал немецкий язык, хорошо понимая смысл ее слов. Больница в Константиновском действительно была закрыта, потому что большинство жителей окрестных деревень давно уже перебрались в город. С обслуживанием тех, кто остался, благополучно справлялась участковая больница в Погорелове. Медперсонал, включая Марусю, перевели туда, а вышедшего на пенсию Василия отправили на заслуженный отдых.
– Лемешев до восьмидесяти восьми лет консультировал, – растерянно говорил он дома Марусе, – а мне всего-то чуть за шестьдесят. Машенька, как же так получилось, что весь мой опыт никому не нужен?
