– Делайте, – сказал Сакс.
Разрушение – это созидание. Надо снова стать маленьким ребенком. Язык можно рассматривать как пространство или своеобразную математическую грамоту, которая описывает всю лабораторию памяти. Чтение. Карты. Коды, замены, скрытые имена вещей. Триумфальное появление слов. Радость говорить. Каждый цвет измеряется числом, длиной волны. Песок… какой он? Оранжевый, кирпичный, белый, желтый, сиена, умбра, жженая умбра, охра. Небо – небесно-голубое, кобальтовое, лавандовое, лиловое, фиолетовое, индиго, баклажанное, полуночное. Просто смотреть на яркие таблицы со словами, видеть богатые, насыщенные цвета, слышать звуки… Нет, Сакс хотел большего. Имя для каждой длины волны видимого спектра, почему бы и нет? Длина волны в пятьдесят девять микрон гораздо более синяя, чем в шестьдесят, а в шестьдесят один она буквально пылает красным…
Им нужно найти пару дюжин новых определений для пурпура, как эскимосам – для снега. Люди всегда приводят этот пример, и у эскимосов действительно порядка двадцати слов для снега. Но у ученых накопилось порядка трехсот определений снежного покрова, хотя разве кто-нибудь отдавал должное ученым за столь внимательное отношение к миру? Нет двух одинаковых снежинок. Сущность. Бух, бух, боб, бочка, банка, барка, бомба. Бух. Место, где сгибается моя рука, – локоть! Марс похож на тыкву! Воздух холодный. Он отравлен углекислым газом.
Такими были фрагменты его внутренней речи, которая полностью состояла из старых клише, возникающих, без сомнения, из того, что Мишель называл «переученными» активностями в прошлом. Они настолько укоренились в сознании Сакса, что пережили причиненные его мозгу повреждения. Стройная структура, хорошие данные, сколько-то частей на миллиард, плохие результаты. Затем, продираясь сквозь удобные формулировки, как через своего рода совершенно другой язык, зародилось иное восприятие. А потом возникли и первые фразы, с помощью которых он мог выразить увиденное и услышанное. Взаимодействие синапсов. Настоящая речь из любой сферы по-прежнему радовала. Пробуждение нормальности. И Сакс принимал это как должное. Мишель каждый день приходил поговорить, помогая ему выстраивать мозг заново. Для человека науки у Мишеля были весьма странные убеждения. Четыре элемента, четыре темперамента, алхимические формулы разного толка, философствования, выдающие себя за науку…
– Разве вы не спрашивали меня однажды, могу ли я превратить свинец в золото?
– Я так не думаю. Почему вы так часто разговариваете со мной, Мишель?
– Вы мне нравитесь, Сакс. Каждый день вы говорите что-то оригинальное.
– Мне нравится кидать вещи левой рукой.
– Вижу. Возможно, вы переучитесь на левшу. Или станете амбидекстром, потому что ваше левое полушарие очень мощное. Мне кажется, оно не будет сильно отставать, несмотря на полученные повреждения.
– Марс похож на шар старого планетезималия
[32] с железным сердечником.
Десмонд доставил его в убежище Красных в кратере Уоллес, где иногда останавливался Питер.
И сейчас Питер был там – высокий, стройный сын Марса. Быстрый и сильный, изящный, дружелюбный, хотя и беспристрастный, отдаленный, поглощенный собственной работой и своей жизнью. Похожий на Саймона. Сакс рассказал ему, что он хочет сделать и почему. Порой он запинался, но прогресс был налицо: теперь-то он сразу замечал свои запинки. Отдать швартовы! Все равно, что говорить на иностранном языке. Правда, для него любой язык превратился в иностранный. Кроме идиолекта форм. Но он не вызывал трудностей, наоборот, Сакс всегда с громадным облегчением обращался к нему. Он расчищал туман, затянувший названия вещей, восстанавливал связь языка и речи. Пусть даже и делал это новым, рискованным образом.
Зато у Сакса появился реальный шанс научиться. Иногда ему нравился его уникальный тип мышления. Индивидуальная реальность и в самом деле могла зависеть от его собственной научной парадигмы, но с гораздо большей вероятностью она зависела от его структуры мозга. Измени ее, и парадигма также трансформируется. Нельзя бороться с развитием. Или с прогрессирующим видоизменением.
– Понимаешь?
– Конечно, – сказал Питер, дико ухмыляясь. – Думаю, это отличная идея. Крайне важная. Мне потребуется пара дней, чтобы подготовить план.
Энн прибыла в убежище. Она казалась уставшей и плохо выглядела. Она резко поприветствовала Сакса, ее старая неприязнь была столь же сильна. Сакс не знал, как с ней общаться. Неужто на горизонте возникла очередная коммуникативная проблема?
Он решил подождать, пока с ней поговорит Питер, и посмотреть на развитие событий.
Он был терпелив. Теперь, если он ни с кем не разговаривал, его никто не беспокоил. Сплошное преимущество повсюду.
После беседы с Питером Энн вернулась, чтобы пообедать с Красными в их маленькой столовой. Она смотрела на Сакса с любопытством. Таращилась на него через головы других, как будто исследовала скалу в марсианском ландшафте. Решительно и беспристрастно. Оценивающе. Изменения статуса в динамической системе – это единица данных. Так гласит теория, помогающая или создающая препятствия.
Кто ты? Зачем ты это делаешь?
Сакс встретил ее взгляд спокойно, попытался послать его обратно. Да, меня зовут Сакс. Я изменился. Кто ты? Почему ты такая же? Почему ты продолжаешь так на меня смотреть? Я перенес травму. Но я уже не стою на грани жизни и смерти. Я выкарабкался. Я согласился на экспериментальное лечение, я чувствую себя хорошо, я не тот человек, которого ты знала.
Ты что, вообще не изменилась?
Если достаточно единиц данных представляют помехи для теории, значит, теория ошибочна. А если она основополагающая, то требуется смена парадигмы.
Энн, наконец, села за стол. Вряд ли она прочла его мысли настолько детально. Но, тем не менее, как приятно встретиться с ней взглядом!
После обеда Сакс пришел ангар, где его ждал Питер, однако они стартовали с фундамента взлетно-посадочной полосы лишь на следующее утро. Громадный, обтекаемый орбитальный самолет завибрировал, резко разогнался и взмыл в черное небо. Сакс откинулся назад, вдавленный в кресло, и дождался, пока судно преодолеет асимптотический
[33] пик в верхней точке своего курса. Самолет замедлял скорость по мере того, как набирал высоту: теперь он уже не мчался круто вверх и полет превратился в мягкий подъем сквозь стратосферу.
Спустя некоторое время атмосфера разрядилась до предела: они находились на высоте в сто километров, где газы «коктейля Рассела» ежедневно уничтожались падающими сверху ультрафиолетовыми лучами. Но самолет мог выполнять и функции ракеты. Казалось, что его корпус плавится от жара – так ярко сияли на его гладкой обшивке закатные краски. Сакс внимательно смотрел через фильтрующее стекло кабины. Без сомнения, это сияние влияло на их способность видеть в темноте. Внизу раскинулся темный Марс, исключение составляли лишь слабо мерцающие ледники на равнине Эллада. Они все еще поднимались по расширяющейся спирали. Звезды наполнили тьму, которая приняла форму полусферы, стоящей на огромной черной равнине. Ночное небо и Марс.
