Она предложила пойти в душ вместе – вот дурак, как он сам до этого не додумался! Конечно, надо идти вместе. Вместе так хорошо! Раздался грохот – это отвалилась ручка крана, которую он случайно задел ногой. Что за отель такой, в сердцах подумал Гриша! А Марианна снова хохотала, и он целовал ее мокрые от воды губы. Когда они вылезли из ванной, была уже ночь. Она отправила его в постель первым, и он, нырнув в прохладные простыни, с наслаждением вытянул усталые руки-ноги и лежал, глядя на тихие огоньки фонарей за окном, слушая, как ходит туда-сюда Марианна, и испытывая ни с чем не сравнимое блаженство – о большем он не мог и мечтать. Проснулся он оттого, что рядом легла Марианна и потушила ночник. Он потянулся к ней, показывая, что совсем даже не спит и готов на новые подвиги, но она ласково потрепала его – спи, спи, и он благодарно уткнулся в нее, пахнущую пляжем, мороженым и всеми сладостями на свете, и в ту же секунду отключился, забывшись крепким юношеским сном.
А уже через день он провожал ее в Милан. Было десять с чем-то утра, на вокзале в этот час было шумно, суматошно. На перроне толкались отъезжающие, из динамиков, заглушая все звуки на свете, неслось дребезжащее «Аллонтанарси далла линеа джалла», и Гриша, стоя посреди всей этой толчеи, только и успевал уворачиваться от чужих локтей и чужих чемоданов. Никогда еще он не видел вокзал таким суетливым, беспорядочным и всполошенным, наверно, оттого, что бывал здесь только ночами. Казалось, все вокруг нацелилось на то, чтобы украсть у него последние оставшиеся ему минуты рядом с Марианной. Он поминутно смотрел на часы. В 10.51 придет поезд и увезет от него Марианну, на этот раз далеко, в Милан. В кармане у него лежала коробочка с кольцом, которую он собирался вручить ей, и не знал теперь как. Минуты прощания представлялись ему совсем другими, тихими и полными значения – от этих последних взглядов, последних слов зависело так много, может быть, вся его жизнь. Но все шло не так, как он думал. Марианна стояла перед ним молчаливая, отстраненная, как будто мыслями была уже не здесь и не с ним, даже одета она была по-другому, и Гриша с изумлением и с нескрываемой досадой смотрел на застегнутый наглухо воротничок блузки, на черную учительскую юбку, прятавшую от него любимые коленки, на накрашенные и, вероятно, от этого казавшиеся чужими глаза, на сосредоточенное лицо без тени смешинки. Ее вид как будто говорил ему – все, прощай, той Марианны, которая была, больше нет. Особенно он злился на воротничок с острыми уголками, поднятыми до самых ушей, ему казалось, это из-за него у них никак не получается поцеловаться. И без того сердце разрывалось от боли, а этот воротничок вбивал последний гвоздь в его рану. Он не знал, с какой стороны подступиться к Марианне, что ей сказать, чтобы она перестала быть такой строгой и снова превратилась в ту, какой была. Ему до смерти нужны были ее ласковые глаза, ее пальцы, треплющие его шевелюру, ее губы, ее запах, ее колокольчиковый смех. И пусть бы она ничего не обещала, ничего не говорила – бог с этим всем! – только бы хохотала с ним, или плакала, если уж на то пошло, лишь бы смотрела на него и позволила бы прижать к себе и стоять так, обнявшись, все оставшиеся им минуты. Шум вокруг них не утихал ни на мгновенье и не давал никакой надежды сказать ей то, что говорится одними губами, в тишине, наедине друг с другом. Время убегало. И тогда, в очередной раз глянув на часы, он решился. Торопливо достал из кармана коробочку и протянул ей. И тут же, не давая опомниться и как будто боясь ее ответа, проговорил, наклонившись к ее уху и перекрикивая вокзальный шум:
– Я приеду к тебе.
Она замотала головой.
– Это из-за него?
Она скорчила гримасу – мы уже это обсуждали.
– Тогда я приеду, – упрямо повторил он.
– Я сама с этим разберусь.
– А мне? Мне что делать?
– Не усложняй.
– Не усложнять? Разве я усложняю?! – отчаянно выкрикнул он, но она, кажется, уже не слышала его. Над платформой протяжно свистнуло, задудело, грянуло «Аллонтанарси далла линеа джалла», – на всех парах к ним мчался серебристо-красный состав.
– Я позвоню, – сказала она перед тем, как сесть в вагон. Гриша прижался к ней, быстро поцеловал, поднял за ней чемодан. Уже в поезде она обернулась и махнула ему, на секунду оторвав руку от чемодана, и этот ее жест, торопливый, почти машинальный, ничего не значащий, вдруг обдал его такой болью, что он пошатнулся. Он держался, когда она стояла с ним на перроне, чужая, отказывающая ему в последних прощальных обещаниях, и когда она не пожелала сказать, скоро ли он увидит ее, отделываясь этим неопределенным «я позвоню», и когда молча положила в сумочку кольцо, не спросив, что значит его подарок, но этот ее жест вынести не мог. Все кончено, откуда-то понял он. Сквозь слепящее солнцем окно еще можно было различить ее, идущую по вагону и усаживающуюся в кресло, он жадно ловил глазами каждое движение там, за стеклом, и видел, как она убрала внутрь ручку чемодана, как взяла в руки сумку, собираясь поднять ее на верхнюю полку, как повернулась и сказала что-то какому-то попугаю в зеленом пиджаке, который схватил ее сумку и закинул наверх. Все это лишь убеждало Гришу в том, что ничего уже не поправить. То, что было между ними, разорвалось, разъединилось, кончилось. Тем временем «Фречча Росса» закончил загружать пассажиров, проворно сомкнул двери и двинулся в путь – остановка здесь длилась всего девять минут. Девять минут, и мимо Гриши замелькали окна, заколотили колеса. Потом вдруг все оборвалось, один только хвост побежал от него, виляя и как будто дразня – не догонишь, не догонишь! В который раз он стоял и смотрел, как проклятый поезд мчится прочь, унося от него Марианну. Еще какие-то секунды, и ничего не осталось, кроме пустых железнодорожных путей. Объявили следующий состав, потом другой. Поезда трогались и уходили на глазах у оторопелого Гриши. Кроссовки у него словно приклеились к платформе. Лицо Марианны давно растаяло вдали, а он все не уходил, смотрел в точку за горизонтом, сам не зная, что он собирался там разглядеть. Еще не было и двенадцати. День только начинался.
После удара Гриша ничего не соображал. Так было и на ринге – он слышал гонг, а все, что после, происходило как будто во сне и как будто не с ним. Тело само уворачивалось от ударов, и руки сами знали, куда бить. Ватная тишина, стоявшая в ушах, не пропускала к нему ни звука. Вот и сейчас он стоял с чумной головой, из тумана всплывало лицо Марианны, медленно и беззвучно открывающее рот и глядящее на него огромными глазами. Что она говорит ему? Он ничего не понимал.
Со скрежетом раздвинулись стулья. Послышались голоса. Он начал приходить в себя. Увидел бармена, прибежавшего на шум, и девушку-официантку, склонившуюся над телом. У них испуганные лица, встревоженные голоса. Он посмотрел на Марианну, она отвернулась от него с досадой – что ты наделал?!
Флоренция померкла. С утра затянутая паутиной душного тумана, к обеду она съежилась, почернела. За облаками заклокотало, послышались грозовые толчки. Воздух сжался, задрожал и взорвался обильным разухабистым дождем, вмиг залившим улицы потоками воды. Гриша пережидал ливень в арке старинного здания – наверняка какого-нибудь музея. Голова у него была как пустое ведро, по которому молотками долбит дождь, а в ушах все еще стоит рвущий душу гудок миланского состава. Прошло два дня с тех пор, как уехала Марианна, а он все еще ничего не понимал. Вместе они или нет? Стоит ли и дальше ждать ее звонка? Собираться ему в Милан? Или забыть об этом? Что значило кольцо, которое он отдал ей? Делал он тем самым предложение, как собирался? Догадалась ли об этом Марианна, ведь он не сказал ни слова? Или приняла это как прощальный подарок? Разве то, что было во Фьезоле, не значило для нее то же, что для него? Тогда почему она была такой чужой там, на вокзале? Как она могла так измениться?
