Он вытер влагу со лба и с виолончели, после чего мы ушли на кухню есть спагетти и пить хорошее красное вино. Когда он уходил от меня, я крикнул ему вдогонку:
– Помни, Мариус, играй по второму сценарию!
– Хорошо! – ответил он.
Он позвонил мне три недели спустя.
– Как все прошло? – поинтересовался я, сгорая от любопытства.
– Ох, – ответил Мариус, – не так, как было задумано.
– Что случилось? – спросил я таким тоном, словно приготовился его утешать.
Он сухо ответил:
– Я сыграл по первому сценарию.
– Не расстраивайся, Мариус, – сказал я. – У тебя еще будут другие возможности.
Мысленно я поклялся себе, что продолжу заниматься с ним и помогу ему активизировать ту незаурядную выразительность, которая присуща его исполнительскому таланту. Но тут выяснилось, что он открыл для себя способ, позволяющий прорываться сквозь собственную защиту.
– Нет, нет, нет, – сказал он. – Вы еще не выслушали историю до конца. Я до того дрейфил, что сказал самому себе: «Черт побери, как-никак еду в Мадрид на прослушивание, чтобы стать ведущим виолончелистом местного оркестра!» – и я выиграл, получив работу с годовым доходом, вдвое большим, чем во всех остальных оркестрах.
– Да что случилось-то? – снова спросил я в немалом изумлении.
Он рассмеялся:
– Я сыграл именно по второму сценарию!
С тех пор благодаря Мариусу на наших занятиях появилось новое понятие: «за пределами "черт побери!"» (ЗПЧП). Оно стало частью фольклора всех моих последующих групп. Это понятие ассоциируется у моих студентов с энергичностью и напористостью, проявленными при движении за пределы той стены, которая прежде останавливала. Через несколько месяцев после моего посещения калифорнийской католической школы для девочек я получил письмо от директрисы, сообщившей мне, что ЗПЧП стал неофициальным девизом их учебного заведения.
Дорогой мистер Зандер!
Я получил свою оценку А потому, что стал ярким и неповторимым художником, изображающим жизнь людей. Самое ценное сокровище, заключенное во мне самом, – это нескончаемая энергия жизни.
Шу Фен
Мы снова зададим свой вопрос: «Где же найти электрическую розетку возможности и доступ к энергии изменений?» Она – прямо над стеной, стоящей перед нами. Она – там, где парят птицы. Мы можем подключиться к ней, найдя нужный темп и наклонившись в сторону музыки. Мы можем, подзадорив себя, выйти за пределы собственного Я… Подключайтесь и… участвуйте!
Занятие 9
Зажечь искру
Бен. Вот одно из самых ярких воспоминаний моего детства: отец, одетый в костюм-тройку, покидает дом, торопясь на ночной поезд, идущий в Глазго. Я спросил тогда у мамы, как долго отца не будет, и она уверила меня, что я увижусь с ним вечером следующего дня.
– Твой отец хочет обсудить важные для него вещи с джентльменом, живущим в Глазго. Они позавтракают вместе на железнодорожной станции Глазго. Затем твой отец сядет на следующий поезд и вернется в Лондон.
– Этот человек – какой-то наш особый друг? – поинтересовался я, но мне ответили, что джентльмена из Глазго я не знаю и что мой отец тоже лишь немного знаком с ним.
Это немало меня озадачило. По всей видимости, в то время мне было восемь или девять лет. Потом я спрашивал отца, почему для разговора с джентльменом из Глазго он не воспользовался телефоном. Отец поднял брови, его глаза заблестели. Он всегда становился таким, когда собирался давать жизненные наставления.
– Кое-что в жизни стоит решать с глазу на глаз, – сказал отец, назидательно размахивая указательным пальцем.
Эти события, включая урок, преподанный отцом, показались таинственными и удивительными мне, ребенку, и потому навсегда остались в моем воображении. В 1981 г., когда меня попросили возглавить поездку симфонического оркестра консерватории Новой Англии на Эвианский фестиваль, проходивший на Женевском озере, я наконец нашел применение этому давнишнему воспоминанию.
Организаторы фестиваля были уверены, что я приглашу самого выдающегося виолончелиста в мире Мстислава Ростроповича исполнить концерт для виолончели, написанный специально для него композитором Анри Дютийе. Я был знаком с Ростроповичем, поэтому в октябре позвонил его ассистентке в Вашингтон, упомянул необходимую дату, выпадающую на апрель, и поинтересовался, будет ли Слава свободен в это время. Ассистентка ответила с явным пренебрежением в голосе: «Вы имеете в виду ближайший апрель? У мистера Ростроповича все расписано вплоть до 1984 г. Нет никаких шансов, что он рассмотрит ваше предложение». Затем я поинтересовался, есть ли у меня шанс позвонить Славе и поговорить с ним лично, поскольку мне казалось, что глубокая любовь Ростроповича к музыке Анри Дютийе пробудит в нем интерес к фестивалю в Эвиане. Ответ мадам был не более любезным, чем в предыдущий раз. Но в конце концов она заявила, что мистер Ростропович будет в среду в десять часов утра и при желании я могу связаться с ним по телефону.
На экране своей памяти я увидел отца, одетого в костюм-тройку и идущего в сторону вокзала. Ранним утром в среду я приехал в аэропорт и вылетел в Вашингтон. За несколько минут до десяти я уже находился в офисе Славы. Мое появление буквально ошеломило ассистентку, которая в тот момент была явно не в духе. Но, доложив шефу о моем визите, она проводила меня в комнату, где работал Слава. Маэстро вспомнил о том уроке игры на виолончели, который он преподал мне много лет назад, когда я занимался в оксфордском мастер-классе. После традиционного рукопожатия мы сели на софу и завели беседу о его любимом друге, гениальном композиторе Анри Дютийе.
Слава невероятно оживился, его лицо буквально сияло, когда он описывал гениальность Дютийе, неповторимость его композиторского почерка и уникальность его роли в современной музыке. Внезапно он спросил меня о том, на какой день назначен концерт. Я ответил. Ростропович заглянул в свой ежедневник и сказал:
– Я смогу выступить, если мы проведем всего одну репетицию за день до концерта. К тому же мне придется улететь сразу после выступления, чтобы успеть на другую репетицию, которая состоится следующим утром в Женеве.
Это решение не имело ничего общего с трезвым расчетом и сухим рационализмом. Оно исходило из его сердца. Но было в этом решении и немало риска, поскольку даже образцово-показательному оркестру довольно нелегко выступать перед публикой с незнакомым, дико сложным концертом после одной-единственной репетиции с солистом. Но по крайней мере все мы рисковали одинаково. Я покинул офис маэстро спустя 20 минут после своего появления, прошептав напоследок грозной секретарше: «Он выступит».
Самолет, доставивший меня из Бостона в Вашингтон, летел обратно в полдень того же дня. На борту был тот же экипаж, что и утром. Узнав меня, стюардесса спросила:
– Ведь вы прибыли с нами сюда в восемь утра, не так ли?
