Впрочем, сочувствие длилось ровно до момента появления очередных всполохов, выпрыгнувших из кузни на соседствующие с ней дворы, напомнивших, что пил и куролесил всю жизнь Ясвиль совершенно не в связи с Дариной.
В Харад семья прибыла почти через год пути.
И теперь отец, повторявший раньше как приставшую поговорку про тело без ног и головы, заимел привычку бормотать себе под нос: «Лучше позже, чем никогда, но почему же не раньше?»
Глава 4
Сначала он увидел потолок – деревянную поверхность из плотно пригнанных друг к другу досок. Потемневшие от времени полосы необработанного дерева сохранили на себе естественные узоры замкнутых волнообразных линий как память о том, что некогда из ствола тянулись струны веток.
В углу, перебирая лапками, плел паутину крошечный паучок. Он трогал почти незримые нити, скользя по их направлениям, и паутина получала новый спиральный виток переплетений.
Все время смотреть вверх было больно, и взгляд сам по себе медленно съехал вниз.
Он видел открытое на одну створку окно. В стекле рамы качалось отражение ветвей, покрытых глянцевой зеленью листвы. Когда саму раму трогал ветер, от стекла отскакивали зайчики. Они уносились вверх, в чистое небо, раскинувшееся где-то над устроенным ветром переполохом глянцевых листьев.
Он медленно прикрыл глаза.
Как только полоса света между смыкающимися веками исчезла, комнату перечеркнуло видение холодной ночной пустыни и нарастающий в ней шепот.
Это было страшно – ночь была пронизывающе холодна и до горизонта пустынна. Шепот полз по ней, припадая к земле. Нарастающий, зловещий.
Эта ночь была реальнее, чем только что увиденное окно и деревья за ним. Он видел ее настолько ясно, что не было ощущения того, что это происходит за сомкнутыми ресницами.
Его глаза были открыты. Они были открыты в эту ночь. Он видел это – на самом деле. Он видел это – сейчас.
Бешеная скачка. Он оборачивается через плечо, вжимаясь в твердую как камень шею лошади. Сердце делает прыжок – и как будто останавливается.
Все как будто останавливается.
В чернилах разливающейся темноты катится шар холодного белого света.
Нарастающим шепотом был звук разрываемого на пути шара пространства.
Он не просто летел сквозь воздух, рассекая его выше и ниже относительно себя, как это делает пущенная твердой рукой стрела. Или как рубит меч плоть, деля ее на части. Нет, шар медленно, словно нехотя катился, а перед ним с треском рвалась вселенная. Соприкосновение с шаром для последней было фатально.
Но как может умереть ветер? Или ночь? Или воздух? Нет, даже не умереть – прекратить свое существование как таковое – полностью. Разрушиться, размолов в жерновах безразличного белого света образующие их атомы в муку.
Шар неумолимо сматывал на себя ниточку пути, как клубок шерсти тянет пряжу. А конец нити уходил в самый центр сердца. Его сердца.
Кто окунул его туда?
Шар все ближе. Нарастает шепот.
А он все пытается сбежать, хотя очевидно, что это невозможно. Глупо, как глупо.
Он не боялся раньше смерти, когда задумывался о вероятности ее прихода в свою рискованную жизнь. Но этот свет нес не смерть, а что-то намного более ужасное. Сознание этого приходит внезапно, как вспышка. И тогда он начинает кричать. Кричит, кричит изо всех сил, но звук из его искаженного, но все еще живого рта не может перекрыть грохот жуткого шепота, навязанного слуху.
Очень просто – его шипение превосходит его потому, что крик из той же материи, которая превращается сейчас под слепящим вращением жернова в муку небытия.
А шипение – нет.
Весь этот мир ссыпается, развеивается куда-то за край существования. Его картины, звуки, запахи, мысли…
Время полета шара – промежуток между двумя дробными ударами сердца. Так стремительно.
Между взмахами ресниц, кажется, проходит вечность. Целые эпохи неторопливо сматываются на катушки времени, ленты хронологий цивилизаций одна за другой.
Сердце собирает кровь, чтоб сделать новый прыжок. Оно все еще медлит, не решаясь, собираясь с духом. А шепот подкатился совсем близко.
Он слышит его и находит похожим на звук смертельного шипения, хлынувший на подножие вулкана лавы.
Ужас выворачивает тело. Он отклоняется назад, почти падая на круп лошади, чтоб пропустить молнию света над собой. Но шару все равно как бить, это люди мучительно решают, насколько этичен удар в спину. Шару все равно – пройти через лопатку или, сделав возвратную петлю в воздухе, пробить грудину, ему всего лишь нужно добраться именно до этого сердца. Он с ним связан. К нему ведет его нить.
Свет настолько ярок, что выжженные им глаза разом слепнут и не видят больше ничего, кроме красным маревом затянутого огромного солнечного шара. Чей ледяной край, соприкоснувшись, вот-вот с треском вскроет грудную клетку. И с фонтаном крови выскочит ему навстречу горячее мокрое сердце. А весь мир провалится в бездну промерзшего, кристаллизовавшегося света, которая поглотит его.
Новый крик выгнул его спину, разворачивая друг к другу лопатки, как прижатые крылья пойманной за них птицы.
Этот поднявшийся вопль исходил от каждой клетки тела. Он поднял его и заставил широко распахнуть глаза. Он боялся, что ими, выжженными, уже ничего никогда не сможет увидеть.
Протяжный вопль ударился о доски потолка.
Перед распахнувшимися от ужаса глазами с дрожащими от напряжения зрачками, так же как и прежде, окно с едва заметно покачивающейся приоткрытой створкой. В стекле рамы – отражение ветвей, покрытых глянцевой зеленью листвы. Когда листья трогает ветер, от стекла отскакивают зайчики. Они уносятся куда-то вверх, в чистое небо, раскинувшееся над устроенным ветром переполохом глянцевых листьев…
А под потолком продолжает задумчиво сучить лапками паучок. Его работа кропотлива и монотонна. Паучок, вероятнее всего, философ.
Мозг отмечает различие картины, которая возникла сейчас перед глазами, с той, что была ранее.
Висевшую на тонкой веревочке поперек окна занавеску сдвинули далеко в сторону. К самому его косяку. Он цепляется за эту деталь. Почему-то она кажется ему важной.
Изо всех сил он старается больше не закрывать глаза. Это вызывает настоящую физическую боль. И в ней нет ничего ужасного – это просто саднящая боль в глазах, которым не разрешают моргать в положенный срок. Он чувствует ее и плачет. От счастья. Эта боль доказывает, что все-таки картинка с окном ему не привиделась. Что она реальна.
И он – в ней.
Чье-то шумное быстрое дыхание где-то совсем рядом.
Долго фокусироваться на одной точке по-прежнему больно, и взгляд снова сам собой соскальзывает. Моргает быстро – быстрее, чем это возможно. Не смеживая полностью веки. Лишь бы не закрывать глаз – за сомкнутыми веками другая вселенная. Полная ужаса.
