А тут, значит, дикторша поздравления читает, да всю родню перечисляет. Детей поименно: сын (и имя!) А сын-то у него один и вот он! Чего его называть-то? Может у юбиляра и в самом деле с памятью совсем уж плохо? Только дикторше что? Написано: «Сын… с женой…, дочери эта и эта… с мужьями…» Вобщем написана все родня, дети да зятья, да невестки, да внуки с женами, да внучки с мужьями, да правнуки. Пока она перекличку ведет, все они вокруг юбиляра скачут. То в юбиляра, то в телевизор пальцами тычут, мол, смотри! Вон же, ты!
А он от испугу, в кресельце еще глубже вжимается, и совсем уж испуганно да жалобно всех оглядывает. Да как бы спрашивает: «За что вы все на меня так? Ведь я ж всю жизнь свою – вам! И мать ваша раньше меня мир этот покинула, потому что все вам! Работали на износ, ночей не спали, что б все вам! Чтобы сытыми были, ни холода, ни голода не знали! Сами что мы в жизни видели? Всё для вас. И что есть, все вам останется… и домик в деревне, и огородик… А как уж вы поделите, это уж сами… без меня… да и остальное, что есть, с собой не заберу…» Они всё вроде как из его взгляда поняли, угомонились.
Да только угомонились, потому что дикторша всех их уже перечислила и песня пошла. Все тут чокаться! Да не с юбиляром… ему ж пить нельзя… а между собой. С юбиляром только дети, что, конечно же, рядом. Но пьют все за него! А песня… зря двадцатилетний-то телевизор выключил. Песню-то заказывать правнукам доверили. У тех, кто постарше и так хлопот! И продуктов закупи и посуду приготовь, да напарь, нажарь. Мужикам задание: столы, скамейки…
На работах только и вздыхают: «Всю неделю на ногах! Уж так замотались! Нашему-то восемдесят! Надо отметить. Заслужил!» И про телевизор обязательно! Пусть знают, как мы ценим и любим! А то, что песня: «Ты целуй меня всегда, ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже» – так ведь юбиляр-то и слышит слабо. Может и не расслышит: восемнадцать или восемдесят? Правнуки заказывали. Вот и думаешь и для кого это все?
Юбиляру то сейчас на скамеечку бы, под деревьями посидеть. Сколько там той жизни осталось? А его в кресельце. Вроде и от души, а вроде, как репетицию поминок затеяли, все почти так и будет. И столы те же и стулья. И на столах почти тоже. Разве что песни не вслух, свечи без торта, цветы другие, да лица, понятно, не те… Да и народ на половину другой.
Дети, конечно, по настояшему скорбить будут. Все-таки выростил. Сам жил честно и их так же воспитывал. А внуков-то уже не он, а дети. Они со старухой больше внуков да внучек баловали, чем воспитанием. Пойми, как там теперь положено. Внуки да внучки к деду с бабой, конечно, тоже с любовью и уважением, да не все одинаково. Одни почаще бывали, другие в пол года раз, да и то нехотя. Ну а правнуки да правнучки так и того реже. Вот и на поминках на их местах, те кто знал юбиляра получше да не один десяток.
Всплакнут, да неясно, то ли по нему, то ли по себе… Понимают, что теперь и их время подходит. Найдутся и такие, что выпьют за упокой безвременно ушедшего, ему бы жить да жить, всего-то 80! Так скажут те, которые смерти боятся, и на вечную жизнь надеятся. А правнуки да правнучки что? Они к гробу приходили? Приходили. Положенный час отстояли? Отстояли. И совесть им ничего в укор сказать не смеет. А правильно это или нет?… Тут уж и не знаю…
Юбиляр
Ну, а пока праздник! Веселье! До песен дело не дошло. Родня-то большая! Кто давно не виделся, кто-то вообще только знакомится. Так что юбиляр пока мог бы и отдохнуть, да чего уж там. Посижу, думает, погляжу… Может, кого в последний то раз и вижу. Комнату обглядывает.
Ишь, как посторались! И окна чистые, и цветы кругом, и шариков-то! Неужто восемдесят?! Это, видать, вместо свечек в торте. Свечек столько и не поместилось бы, да и жалеют, видно, расстроить боятся, что не задую с одного разу, переживать стану. Только от этого ли переживать?
Вон детвора носится, шарики сорвать хотят. И все вокруг самого большого. Только одна (кучерявенькая, с бантами белыми, да вся в канапушках) посообразительней, от других особняком. Стульчик подставила и тянется, тянется. И чья ж это внучка-то? Вот от чего переживать надо, что и не припомню, чья? Дети-то быстро подрастают. Видел, конечно, раньше. Как не видеть? Да только сам уж ко всем не наведаешься, годы…
А к тебе-то другой раз только дети или внуки. Спросишь, почему один или одна? Так ведь у кого работа, кто в командировке, а дети ихние, кто в музакальной школе, кто на тренировке какой, а то и приболели. Вот и выходит, что и не узнаешь других-то. Может и на улице мимо прошел бы? Пойду в аптеку, думает, если не окликнут, то и не узнаю. Только не стыдно, и не совестно, а грустно и досадно. Вот она жизнь… Как шарик тот.
Дети под ним всё танутся да за верёвочку ухватить наровят. Все тут, все рядом. А чем взрослее, тем каждый по шарику вверх карабкатся начинает. И каждый по сво́ему. Один с одного боку другой с другого, третий спереди. Кто-то быстреее, ежели половчее или природой больше качествами какими наделен. И чем выше, тем друг от дружки дальше.
Как до середины доберутся, там уж полегче. Там уж и быстрее. И не заметят, как годы мелькать станут. Можно и с коленей встать, и разогнутся, и в полный рост. Да только сил столько истратят, пока до середины доберутся, что уже в полный рост не каждый и сможет. Да и до середины-то не каждый. Вон внучкин муж, не удержался, сил не хватило да и сорвался. И где он и что с ним? Может, живет по подвалам да пьянствует?
А у другой внучки и вовсе. Вон (как та сообразительная) решил отдельно, сам по своему шарику. Чтоб только его, только никому, все руками его вокруг обхватить пытался. Да кто-то в шарик чем-то острым. И только ХЛОП! и всё! И осталась только ниточка на память. Вот ведь…
А когда вместе, то те, кто уже почти на верхушке и ближе друг к другу и внимательней. И перезваниваются и здоровьем интересуются. А звонят и опасаются, а вдруг сам не поднимет, а чей-то чужой голос скажет… Да лучше об этом и не думать. Всё ж таки праздник сегодня, не для меня, конечно, мне-то… А они пусть порадуются, повеселятся и я с ними, и за них порадуюсь.
Вот уже и телевизор выключили, потому что теперь никому не интересно, кому там чего и сколько. Передали, так сказать, невидимую эстафету следующему праздничному столу. А где он и кто за ним сидит известно только самим там присутсвующим, тем, кого предупредить успели, да еще дикторше. Дикторша вроде как та эстафетная палочка. Ей тоже известно, но тоже неинтересно.
Потому и улыбка для всех одна и голос одинаково торжественный. Кажется, что подсунь ей сейчас некролог, зачитает весело и бодро. Я даже как то звук убрал. На неё смотрел, а сам в мыслях за нее произносил. Вот она голову вскинула улыбку поправила, рот раскрыла и: «Поднимем бокалы за безвременно ушедшего, который еще так много чего не успел. Но его дело не будет забыто. И сам он надолго останется в наших сердцах! Ура, товарищи!» И песня.
Я вижу, что место юбиляра, на экране солидная дама заняла и не песню, а арию какую-то ей из телевизора, то ли ее сестра, то ли очень близкая родственница затянула. Ну, очень они друг на дружку похожи! Особенно бюстами да подбородками. Не зря ни двадцатилетний со своей компанией, ни юбилярова родня телевизор выключили. Пусть слушают те, кто своей очереди ждёт. А я тоже на другой канал.
