Другой раз Платон, за прилюдно данный совет упражнять свои органы, отплатил старцу сторицей.
Когда Ивана Гавриловича, зашедшего в ближайший туалет, попросили перезвонить жене Галине на работу, Платон лихо обыграл эту ситуацию:
– «Ты где?» – громко спросил он в нужном направлении пространства:
– «В туалете!».
– «Как кончишь, позвони!».
Надеясь, что дни Гудина в их коллективе не вечны, мудрая Марфа Ивановна как-то прошептала вслед уходящему и как всегда что-то горланящему Ивану Гавриловичу:
– «Шизди, шизди, Красная шапочка, серый волк уже близко!».
Так и мотался Иван Гаврилович в течение рабочего дня из комнаты в комнату, непременно перебивая говорящих, встревая в чужие разговоры, стремясь льстиво поддакнуть Надежде, Инне и Алексею, пытаясь уколоть и тем унизить Марфу и Платона, одновременно избежав их едких ответов, а при случае и утащить что-нибудь.
Он носил в себе и передавал всем, кто его слушал, различные сплетни и слухи, устраивая иногда мелкие склоки.
По всему было видно, что он старается быть на виду, в центре внимания и событий, быть в курсе всего и вся. Этим он как бы вселял в подсознание сотрудников мысль о своей нужности, важности и даже незаменимости.
Иван Гаврилович Гудин как-то незаметно стал составной, и даже в чём-то незаменимой, частью интерьера офиса ООО «Де-ка».
И действительно, со временем, когда он долго отсутствовал на работе по своим курьерским обязанностям, складывалось ощущение нехватки чего-то навязчиво-шумного и липуче-назойливого.
Всегда острая на язык Инна Иосифовна даже не преминула как-то раз прокомментировать такую ситуацию:
– «Как же мы теперь без Гавнилыча… Кого травить будем?!».
Гудин являлся ложкой дёгтя в бочке мёда их коллектива. Хотя Платон считал, что не ложкой, а целым черпаком, половником.
Когда гадости Гудина достигли критической массы, Платон аккумулировал их в крик души:
Есть в русских селеньях такие Гаврилы!
Вдруг вспомнил Некрасова как-то в тоске.
И вроде культурны, но духом дебилы.
Осели такие давно и в Москве.
И знают они, что почём и откуда.
Об этом я позже ещё напишу.
И принципы их: «Ведь добра нет без худа!
Хоть я и ворую, но сам отношу!».
И чтобы с работы быстрее им смыться.
Коллег по работе им всех обмануть.
И «Быть у воды, и чтоб не напиться?!».
Украсть с неё малость, ну хоть что-нибудь.
Такому Гавриле всегда всё неймётся.
Он против товарищей начал войну.
Ему ведь за это слеза отольётся.
Он выбрал, конечно, себе сам судьбу.
Но опустить он нас не сможет
До уровня, до своего.
А мне лишь только тем поможет
Столкнуть Гаврилу до него.
Теперь о нём я всё узнал,
О чём поведал белу свету.
А что ещё не рассказал,
То плюну на затею эту.
Дороже всё, всегда себе,
Я мысль свою закончу,
Писать стихи мне о дерьме.
И этой фразой кончу.
Иван Гаврилович Гудин всегда и везде хотел быть первым, хотя чаще всего и необоснованно.
Это, в итоге, и погубило его, как незаурядную личность.
Он променял весь свой потенциал, весь свой интеллект, все свои знания и амбиции на пустую трату драгоценного для всех людей времени, на ненужные псевдо соревнования по поводу, в общем-то, всякой ерунды.
Его противный характер неизменно портил личностные отношения с коллегами и окружающими.
И, если бы не всеобщая российская терпимость к ближнему, помноженная на традиционное советское воспитание в духе: «Человек человеку друг, товарищ и брат!», он вполне мог бы считаться изгоем общества.
Из-за чего его вполне можно было бы назвать, и не только за глаза, но и в глаза, не Гудин, а Гадин.
И это в полной мере проявилось и в последующий период.
Глава 8. Гаврилиада
Зима 2005 – 2006 года выдалась необыкновенно лыжной: длинной и снежной. Встав на лыжи ещё в декабре, Платон впервые в жизни завершил сезон аж под 1-ое апреля! И то, он не вышел на лыжню в день смеха лишь по «этическим» соображениям.
В течение трёх с половиной месяцев, вдоволь накатавшись, а то и просто набегавшись, Платон несколько расслабился. А тут ещё и весна нагрянула с её метаморфозами: слякотью, сыростью, промозглостью, лужами и мокрыми ногами, ощутимо ударив Платона по его костям, жилам, мышцам и суставам. Началось обострение.
Особенно боли стали ощущаться во время длительного покоя, ночью, пробуждая поэта, и побуждая его к невольному творчеству:
Сам про себя напишешь с дуру
Какую-то фигню.
Начнёшь тем самым процедуру,
Себя представив «Ню».
Опять проснулся я от боли.
Опять та мучает меня.
И в непослушные ладони
Сквозь темень вглядываюсь я.
Опять я пальцы разминаю.
Опять массирую плечо.
Но наперёд всегда я знаю,
Что боль отпустит всё ж его.
В, разорванные болью, ночи грёзы
Вношу стихом своим метаморфозы.
К утру написанному горько усмехнусь.
Невольно своей боли низко поклонюсь.
Я от движения страдаю.
И движением лечусь.
От нагрузки я страдаю.
И нагрузкой же лечусь.
Чем меньше думаю об этом.
Тем лучше чувствую себя.
Особенно прекрасно – летом.
А, в основном, так… иногда.
Получив некоторое удовлетворение от написанного и долгожданное, облегчающее удовольствие от руками размятого, автор, наконец, заснул.
Только через полтора – два с половиной часа после пробуждения Платон входил в свою обычную форму, позволявшую ему работать фактически без ограничений. За это время он успевал дома собраться: умыться, побриться, сделать зарядку, позавтракать и принять лекарства, одеться; и на метро и трамвае, а то и вместо него сразу пешком, добраться до своего офиса ООО «Де-ка» в Большом Николоворобинском переулке.
За исключением сердобольной и понимающей Надежды Сергеевны, да пожалуй, и много повидавших на своём веку, мудрых старичков Марфы Ивановны и Ивана Гавриловича, остальные двое не очень-то понимали трудности Платона. Он никогда не скулил, никогда не отказывался ни от какой работы, в отличие, например, от Гудина, ссылавшегося то на отсутствие данной обязанности, квалификации и умения, то на здоровье и самочувствие, а то и просто на нежелание.
