– «Инн, уже очень тепло, переходи на плащ!».
А, привыкшая всегда перечить, особенно Надежде, и лучше всех всегда всё знающая, Инна в ответ возразила:
– «Ты что? Земля ещё холодная!».
– «Так ты садись сверху!» – разрядил Платон, грозящую из ничего возникнуть склоку.
Слегка посмеявшись, женщины разошлись.
Ещё давно в их НИИ Инку прозвали накольщицей. Её подруга, по её же рекомендации, как-то взяла в долг у Ольги Михайловны Лопатиной 1000 $ и до сих пор их не отдала. При этом Инна Иосифовна оправдывалась тем, что она не уговаривала Ольгу Михайловну, а та сама дала деньги, по своей воле.
Дешёвка Инка легко делала деньги на всех своих коллегах.
– «Афюристка!» – говаривал про неё Гудин.
А к мужикам Инна иногда относилась просто с жестокостью, как истинная мандавошка. А вот её дочь Лера больше пошла в отца, хотя сын – в мать. Делая жизненную карьеру, Инка раздвигала то соперниц, то ноги.
Её последний любовник Владимир Львович отправил всю свою семью в Израиль, а сам делал лёгкие деньги на русских дураках, продавая им по ходовой цене просроченные, дешёвые продукты.
Одно время Инка продавала своим коллегам, переданные Вованом, комбинированные вторые блюда для обедов. Со временем у всех почему-то пропал аппетит на эти иудины блюда. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, явился случай, происшедший с Надеждой Сергеевной и дворовым псом.
Не став есть очередной набор из картофельного пюре со шницелем и подливкой, Надежда понесла его дворовому псу. Тот сначала обнюхал всю порцию, а затем, не став даже пробовать, неожиданно помочился на неё.
К всеобщему облегчению, Инна Иосифовна вскоре уехала на ПМЖ к сыну в Израиль. Её отъезд сопровождался громким, длительным спором по поводу денег между нею и Надеждой Сергеевной.
А уходя из коллектива, Инна, отвечая Надежде на её претензии по поводу этих денег, не удержалась от обыденного хамства, сбросив с себя лицемерную маску благочестия:
– «Надь! Ты, мягко говоря, шиздишь!».
А некоторое время спустя, рассказывая кому-то о подлой деятельности Инны Иосифовны, Надежда не удержалась от эмоций и в сердцах бросила:
– «Ещё бы немного и Надец был бы шиздец!».
И хотя Инна Иосифовна и ушла с демонстративным, видимым достоинством, но оставила после себя длинный шлейф всякой гадости. После её ухода сразу вскрылись различные злоупотребления и махинации, позволявшие Инне Иосифовне набивать свой карман за счёт коллег.
Зато теперь у всех сотрудников резко возросли доходы. Более того, у многих смежников открылись глаза на деятельность Тороповой – Швальбман.
В порядке очищения от скверны, Надежда Сергеевна пригласила в офис батюшку, который освятил помещения ООО «Де-ка», после чего она собственноручно наклеила около дверных косяков небольшие иконки.
После изменений в работе и ухода двух коллег-женщин у Платона стало меньше сложной и тяжёлой нагрузки – фасовки и закатки банок, но зато появилась более лёгкая, да ещё и отдельно оплачиваемая: наклейка этикеток.
Уход Инны Иосифовны особенно обрадовал Ивана Гавриловича, так как освобождалось рабочее место для него, и, более того, его позиция в коллективе становилась прочнее, надёжнее. Он стал чувствовать себя уже не курьером-изгоем без рабочего места, не козлом отпущения или опущения, а нужным и, что было особенно примечательным, важным человеком.
– «Баба с возу – кобылу легче!» – отмочил как-то Гудин по поводу ухода Марфы и Инны.
– «А ты всё спражняешься в юморе?!» – не дал Гудину насладиться своим острословием Платон.
Иван Гаврилович с особенным удовольствием, насвистывая что-то невразумительное, а скорее всего, просто пропуская воздух через щели в передних зубах, освобождал для себя вражье место. Поднимая над головой и вынося кресло Инны, чтобы разобраться в её столе, Гудин чуть не упал в обморок от неожиданно ударившего ему в нос резкого запаха высохшей урины. Он даже тут же бросил кресло и побежал в туалет проблеваться.
Спустя некоторое время, уже освоившись на отмытом и обеззараженном месте, Иван Гаврилович, вспоминая Инку, гордо заявил:
– «А у нас теперь не бывает, чтобы пальцы веером!».
– «Веера нет!» – глубокомысленно дополнил Платон, подразумевая отсутствие его хозяйки.
У взаимной неприязни и даже органической вражды между Инной Иосифовной и Иваном Гавриловичем была ещё и националистическая подоплёка, возможно и базирующаяся на генотипе Гудина.
Как-то Платон, невольно сев на место Ивана Гавриловича – прежнее место уехавшей к сыну и внучкам Инки, даже не удержался от ласкающего слух Гудина комментария:
– «Иван! У тебя тут так жарко…, как в Хайфе летом!».
– «Ты в кайфе, а она в Хайфе!» – добавил он на довольный смех Гудина.
Несколько лет Инна Иосифовна Торопова – Швальбман своей подлой деятельностью надёжно закрывала образ Надежды Сергеевны Павловой.
И лишь только после её ухода, оставшись одна против трёх мужчин, начальница открылась своим сотрудникам во всей своей, до поры до времени дремавшей, красе. Они стали теперь обращать внимание на то, на что раньше не обращали, или не успевали обратить.
Надежда Сергеевна имела манеры простолюдинки. Особенно Платону досаждала её культура общения.
Утром, войдя к ней в кабинет, он, как обычно, по не им заведённому, добродушно бросил:
– «Привет!».
– «Ага!» – привычно приняла та, не приветствуя в ответ, не поднимая головы, и не глядя на коллегу.
Надежда, давно привыкшая работать с животными, никак не могла освободиться от своих ямщиковских замашек.
Позже, на безобидное высказывание Платона о какой-то, в общем-то, ерунде, Надежда по привычке просто схамила ему:
– «С ума сошёл?!».
– «Нет! Наоборот, взошёл!» – только и успел частично отбиться он.
– «Надь! Ты в каком хлеву манерам обучалась?!» – искренне возмутилась, случайно присутствовавшая рядом, Нона.
Ивана Гавриловича тоже неоднократно возмущали манеры их начальницы, и он тоже, как только мог, протестовал против, завуалированных под панибратство и простоту, оскорблений в свой адрес.
Платону приходилось невольно соглашаться с ним по поводу культуры речи Надежды, как всегда вызывая восторг старца точностью своих замечаний и комментариев:
– «Судя по её говору и культуре речи, она или из далёких краёв, или из недалёкой семьи!».
– «Алло! Вас с Москвы беспокоят!» – тут же услышали они подтверждение своих слов.
Платон не очень-то позволял Гудину вести с собой такие разговоры о третьем человеке, тем более о женщине и начальнице.
