На это Василич встрепенулся. Платону пришлось поделиться с ним своей болью.
– «А что ты хочешь? Орган ведь живой и не послушный!» – успокоил его один из знатоков.
Во время утреннего обхода Максима Борисовича перед предстоящими выходными, он объявил, семенящему за ним преклонных лет обаятельному врачу-ветерану Михаилу Ильичу, что Гаврилина готовим к операции на понедельник, а Кочета после обрезания в тот же день выписываем.
После полдника Платона снова навестила Ксения, привезшая дачных яблок.
А он повеселил жену некоторыми пикантными подробностями прошедшей операции.
– «Ну, ты, как всегда, в своём репертуаре, озорной ты мой!» – любовно потрепала она мужа по щеке.
– «Тебе стричься пора! Да теперь давай и за зубы берись! А то вон, какой смешной и щербатый стал!» – проявила она о нём же заботу.
– «Зато теперь я не боюсь кусать передними зубами! Скоро и нижним смогу!» – ёрничая, обнадёжил он жену.
Но та на этот раз видимо не обратила внимания на юмор мужа ниже пояса, зато посочувствовала его жалобе на дурачка Лымина.
– «И чего он из себя корчит? У него скорей всего комплекс неполноценности маленького человека! Наполеоновский комплекс!
Так он наверно ещё и еврей?! А среди них никогда не было дворян. Они никогда не принадлежали к высшему обществу!» – стала она успокаивать мужа.
– «То есть, они не были патрициями!? Но и среди пролетариев я их что-то тоже не видел?! Тогда остаётся, что они всегда были плебеями!» – логично развил мысль жены историк.
Вечером он отловил Галину и в знак благодарности подарил ей большую шоколадку. Та радостно поблагодарила пенсионера.
А на следующий день в воскресенье, в противовес Лымину обаятельный дежурный врач Михаил Ильич, обошёл всех пациентов, поинтересовавшись самочувствием каждого, внимательно выслушав их просьбы.
Отойдя в пятницу от наркоза, в выходные дни Платон, наконец, спокойно занялся творчеством.
Он дописал восемь стихотворений, и написал два новых, одно из них посвятив своему обидчику Лымину:
«Кваку»:
Один старик с фамильей редкой Лымин
На деле мне предстал, как старый Каин.
Меня достал придирками с подколкой:
То дверь я не закрыл, то ею хлопнул громко.
Но я в ответ молчал, пока слюну глотая,
За ним лишь изредка, украдкой наблюдая:
Что за дурак в соседях объявился?
Ну, хоть за хамство за своё бы извинился!?
На вид – сморчок, и ростом далеко не вышел.
Чванливостью и барством только старец пышел.
А сколько гонора, надменности и спеси?!
В крови его, видать, немало вредной смеси?!
Идёт по коридору он походкой «Квака».
Ну, в общем, настоящая, видать, он бяка!
Меня раз обозвал он даже «идиотом»
За то, что оправдался я за дверью хлопом.
Его в ответ я словом не ударил.
Тем более пощёчину ему не впарил.
Ведь много чести старому зануде.
По жизни хаму, подлецу, Иуде.
Я имени его ещё не знаю даже.
Ведь для меня оно теперь Иуды гаже.
И пусть всегда живёт без имени в стихах.
И мается и кается в своих грехах!
Сидевший вплотную Владимир Васильевич на этот раз всё хорошо слышал, и прокомментировал:
– «Да, здорово! Зло!».
Платону пришлось давать разъяснения:
– «Если бы этот Лымин – педерёк с ноготок, обозвал меня где-нибудь в другом месте, а не в больнице, например на улице, да ещё без свидетелей, то я бы отвесил ему такую пощёчину, от которой бы он уже валялся в нокдауне! Но, скорее всего, я поберёг бы больную ладонь, и одним ударом ноги футболиста вышиб из него аденому вместе с простатой!».
– «Ха-ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!» – закатился Василич.
– «Ну, ты даёшь!» – добавил он после смеха.
У него вообще в этот вечер, после свидания с женой и сыном, было хорошее настроение. Только вот взрослый внук его не нашёл времени, чтобы навестить деда перед операцией.
В ночь перед выпиской Платону что-то не спалось, хотя в голову ничего особенного и не лезло. Видимо ещё сказывались последствия перенесённого наркоза.
Да и расслабленный уколом Василич в этот раз храпел без перерыва, даже не прореагировав на коронный Платоновский горловой куриный смех и посвистывания. За окном лил дождь, и его телу уже было не так комфортно и уютно, как ранее.
Видимо его организм уже перестраивался на домашний режим сна с двух часов ночи, а не с десяти вечера, как в больнице. И всё, что ему удалось за ночь, так это сочинить лишь одно четверостишие, которое он на всякий случай сразу же и записал:
Дождь за окном, ночь в надире, не спится.
Храп у стены, но слипаются крепче ресницы.
Дрёма берёт своё долгое, сонное бремя.
Мысли уходят в подушку под смятую щёку и темя.
Наступил понедельник, 23 ноября, а для Платона утро выписного дня. Для Владимира Васильевича же Гаврилина – операционное утро.
А операции здесь шли потоком. На понедельник, например, запланировали целых семь!
Как Платон и предполагал того повезли первым.
Ожидая около кабинета Максима Борисовича, он услышал его приказ медсёстрам:
– «Давайте Гаврилина!».
– «Первый, пошёл!» – вдруг с радостным злорадством проснулся позже всех от наркоза рогатый.
Тьфу, ты! – мысленно перебил того Платон.
Он успел переговорить с главным, получив от него рекомендации на продолжение лечения, в свою очередь, обрадовав того:
– «Мне у Вас так понравилось!».
– «Ну, так!» – гордо кивнул головой Зингеренко.
Не успел Платон отойти от кабинета, как по коридору загрохотала карета Василича.
– «Василич! Успеха тебе!» – успел он попрощаться с коллегой, сжав в полусогнутой руке подзабытый ныне кулак «Рот фронта».
– «Да, уж!» – согласилась с ним, вёзшая в этот раз коренной, всё та же красавица Ольга.
Затем Платон дождался своей очереди к Марии Ивановне. Та поменяла повязку, на этот раз, пройдясь по головке и брустверу чем-то не жгучим, и дала свои рекомендации, отменив врачебную зелёнку:
– «Будете утром и на ночь опускать своё хозяйство в баночку с раствором марганцовки, только не крепким, малинового цвета. И всё!».
