Кстати, зимой все ходят по прямой через клумбу. Зачем так проектировщики сделали неудобно? Лучше было бы оставить перекрёсток ничем не перегороженный, не перегораживать сразу две дорожки, или сделать клумбу круглой, чтобы удобней было бы её обходить! – возмущался уставший прохожий.
И Платон вспомнил детство, круглую клумбу в садике двора своего дома, вокруг которой, будучи малышом, он катался на трёхколёсном велосипеде, изображая трамвай или троллейбус, и делая остановки около трёх скамеек и входа в садик. Уже тогда в его сознании эта клумба стала началом всего круглого, а весь садик – основой парковой архитектуры.
Ведь детские эмоции самые сильные. Человек надолго запоминает то, что было в детстве: свой дом и двор, свою улицу, город, край. И это становится основой на всю жизнь, точкой отсчёта. По ним и с ними сравнивается всё остальное.
Да, давно это было! – вспомнил он.
А теперь приближалась годовщина, юбилей, двадцатилетие семейного хождения по мукам.
Во вторник, 1 сентября, Платон ожидал в электричке наплыва студентов. Но этого почему-то не произошло. Они совершенно не просматривались.
В День знаний писателю что-то не писалось. По дороге до Электрозаводской он то дремал, то смотрел в окно на изредка проплывающие меж домов редкие пейзажи, то тупо разглядывал лица пассажиров.
Вдруг он почувствовал, что на него, подстриженного, побритого, помытого, приодетого и благоухающего, почему-то никто не обращал внимания. Писателю и поэту было и невдомёк, что некоторые пассажиры всё же разглядывали его исподтишка, стесняясь с ним встретиться взглядом. Но большинство тупо смотрело в пространство вагона, думая о чём-то своём.
Даже на его бывшей станции Бауманская студенты не просматривались.
Невольно вспомнились бывшие советские времена и шефская помощь подмосковным совхозам.
Ненароком Платон опять себя поймал на том, что он не идёт на работу, а летит. Он даже по лестнице вверх перешагивал через ступеньку.
Да! Надо всё-таки пыл поубавить! Не мальчик же уже! – опять пронеслось в сознании всё ещё физкультурника.
На работе Платон включил диктофон на воспроизведение, и из него, хоть и не качественно, полился волшебный голос Татляна. Платон давно его не слушал, практически всё лето. И сейчас он лишний раз убедился в своей не проходящей любви к творчеству этого исполнителя.
Да-а! Если кто захочет понять меня, мою душу, должен очень внимательно слушать песни в исполнении Жана Татляна! – сделал вывод растрогавшийся.
А в дневном разговоре с Ноной подтвердилось предположение Платона о возможных стрелах в его адрес, в связи с его неявкой на день рождения Гудина. Нона Петровна эмоционально пояснила:
– «Когда мы тебя на машине обгоняли, то Гаврилыч всё комментировал твой большой рюкзак за спиной, и что ты одет не празднично! А я по твоему каменному выражению лица поняла, что ты уже мысленно где-то далеко, при других делах! С таким выражением лица в ресторан не ходят! Потому и сказала им потом уверенно, что ты не придёшь!».
Тут же она подтвердила, что Иван Гаврилович сначала огорчился такому демаршу сослуживца, но расплачиваясь, повеселел, поняв, что сэкономил на нём целую тысячу рублей!
На следующий день Платон поздравил жену с юбилеем их свадьбы.
Та тоже не осталась в долгу, на всякий случай, напомнив мужу, что в их браке ничего плохого не было.
Их сыну Иннокентию предстояло вскоре пойти учиться уже на третий курс института.
В ожидании новорождённого, сын Платона Даниил отделывал свою новую квартиру.
Семья дочери Екатерины ожидала приближения очереди на квартиру и её получение через мать.
Семья сына Владимира всё ещё жила впечатлениями от поездки в Москву.
И только от самого старшего Вячеслава пока не было вестей, хотя его бывшее руководство и заверило Платона о его скором появлении перед очами родителей.
Ночная дачная тишина разбавлялась теперь лишь глухими шлепками падающих яблок. Иногда точность непроизвольного яблочного бомбометания приводила к тому, что яблоки с более звонким звуком попадали на дюралевую крышку мангала, арматуру парника, и другие металлические предметы.
И тогда этот процесс становился более слышимым и будящим. А от этого неожиданного и громкого шума Платон даже иногда вздрагивал. Но и к этому он постепенно привык.
И тогда сквозь этот шум иногда до него стали доносится и другие звуки, более яркие, выдавая собой припозднившихся дачников, не смирившихся с ранней темнотой, и невозможностью трудиться допоздна.
Да и сам Платон часто нарушал тёмную тишину своего участка то позвякиванием ручки ведра при наборе воды из крана, то глухими постукиваниями о шиферный забор пластмассовым ведром при его очистке над компостной кучей.
Несколько первых сентябрьских, солнечных и тёплых дней позволили Платону убрать урожай овощей и подготовить грядки к зиме.
Собирая последние огурцы, он обнаружил среди них и диковинные.
Один из них напомнил ему о предстоящем приведении в полную боевую готовность очень важного члена его тельного коллектива, его младшего и верного друга.
А ведь это тоже знак мне! – решил впечатлительный.
В пятницу вечером Платон случайно по телевизору увидел сводный концерт, на котором Валерия исполнила свои старые «Часики».
Прослушав текст, в котором были слова «обними и обмани меня», Платон предложил жене эту песню переименовать в «Тик – трах!».
На что Ксения прозорливо ответила:
– «У кого, что болит, тот о том говорит!».
Однако муж успокоил её:
– «Нет! У кого не болит, тот о том говорит!».
Платон ведь всегда отличался точностью. Даже раньше к своим бывшим любовницам он всегда приходил точно в назначенное время, как часы: тик – трах, тик – трах, тик – трах!
К Ксении же он пока приходить не решался. Та категорически не принимала нынешнее состояние его тикалки.
На этот раз они субботу провели в Загорново, в воскресенье, утром отбыв в Купавну, откуда Ксении было ближе до дома.
В понедельник, 7 сентября, новая волна вышедших на работу отпускников пополнила ряды пассажиров утренней электрички.
Но в ней оказались и наперебой громко говорящие маленькие дети, напомнившие Платону стихи Агнии Барто:
– «А у нас на даче растёт Антоновка!» – похвалилась девочка.
– «А у нас… а у нас… Семёновка, вот!» – достойно ответил ей мальчик.
День пролетел незаметно, зато Платон смог дописать стихотворение о приходе осени.
Всё позже вставало за домом светило,
Поздней отправляясь по небу в свой путь.
Всё раньше за лесом садилось Ярило,
И сумраком день сокращая чуть-чуть.
Меня по утрам своим светом будило
В назначенный час, откровения суть.
Оно меня встать поскорее просило,
Лучом ослепляя глаза, просто жуть.
И я с ним играл, то в гляделки, то в жмурки,
С трудом разлепляя ресницы свои.
Лучи проникали во все закоулки,
Собой освещая владенья мои.
Но разум сказал мне: «Вставать ещё рано!».
И вновь погрузился я в сон, в дремоту.
Но Солнце будило лучом меня рьяно.
Пришлось жалюзи опустить к животу.
От света тогда я к стене отвернулся,
Ресницы сильнее, зажмурившись, сжав.
И шелесту их я во сне удивился,
С улыбкой лицу удивленье придав.
Боролось со мной бесполезно светило.
Ведь утренний сон вскоре вновь обуял.
Теплом чрез окно лишь меня озарило…
Будильник проснулся! Вот тогда я и встал.
Оно с ним как будто вчера сговорилось
Поднять меня нежно с постели, с утра.
И тупости ленной моей удивилось,
Будильнику дав вдохновенье тогда.
Прошло три недели, и всё изменилось:
Будильник трезвонит, а Солнца всё нет?!
С задержкой ко мне оно всё же явилось,
Как будто с вопросом: «Проснулся? Иль нет?!».
И вывод логичный я сделал в то время:
Вставать лучше с Солнцем, поверьте, друзья!
Ведь осень за лесом вставляет луч в стремя.
Её ждут и Солнце, и лето, и я!
На обратном пути поэт заметил, как в густой, высокой траве около строящегося дома старушка пасла коз, разговаривая с ними, как с людьми.
