Да! Ничего не поделаешь! Ещё одному моему кончику точно быть синим! – сокрушённо вздохнул про себя ещё не иудей и не мусульманин.
Поди, потом доказывай, что ты не их член! А кому и когда, и при каких обстоятельствах? Жена знает, любовниц нет! А остальные родственники и знакомые, надеюсь, мой голый труп с синим наконечником никогда не увидят?! – несколько успокоил себя Платон.
И он отчётливо вспомнил, как проявилась эта проблема.
Это началось утром в воскресенье, 1 марта. Платон занимался традиционными гигиеническими процедурами. Но на этот раз, неудачно с пронзительно острой болью спущенный капюшон, смертельной петлёй затянулся на горле его друга.
Инженер-механик решил, что лыжная прогулка с физическим отвлечением другой нагрузкой и холодом сделают своё дело – отпустят пленника. Но не тут-то было.
Локальное тепло, трение и приток крови привели к тому, что лицо друга побагровело, как от сверх сильного перепития, сделавшись пунцовым, тёмно-малиновым, или светло-вишнёвым, а может и цветом ещё какого-нибудь невиданного фрукта. При этом он ещё и зловеще увеличился в размерах.
Прям, гриб-мухомор! Только что без белых пятен! – угрюмо пошутил тогда про себя Платон.
Теперь ему было не до смеха. Час буквально «Х» приближался. Но ожидание результатов всех анализов позволяло ещё почти три недели жить пока относительно беззаботно.
У «Кардиуха» Платону пришлось сделать и новую кардиограмму.
А его заботы теперь были о другом. Сестру Настю положили в 70-ую больницу, и ей предстояла операция. А младший сын Иннокентий был перегружен новой работой в «Связном». Он приходил домой поздно и не высыпался. Даже его походка стала другой, более понурой, чем раньше.
Хотя раньше, например, в его походке просматривалась даже и самоуверенность и самодовольство. Но всегда отсутствовал стержень, который явственно просматривался в походке его отца.
Ещё с детских лет Платона иногда обзывали – идёт, как будто столб проглотил! И это у него было от его матери – Алевтины Сергеевны, ещё с детства и юности вырабатывавшей такую походку у себя.
Унаследовав многие черты характера своего деда – старого генерала, Кеша также ничего не взял и из его статной выправки. И в этом компоненте он не был ни на кого похожим из своей родни по мужской линии. Его родство выдавала лишь материнская лёгкая сутулость.
Это вообще стало модным у многих молодых людей, как впрочем, и других просто смешных привычек.
Некоторые, слава богу, всё более редкие из молодёжи, особенно почему-то и так коротконогие, всё ещё ходили в джинсах с опущенной мошной.
Также, лишь некоторые представители молодёжи, в том числе более старшего возраста, по-прежнему тупо кивали головами, пытаясь скинуть несуществующую, непослушную прядь волос со лба и глаз. И видеть это было весьма забавно.
Платон обратил внимание, что на улице как-то незаметно увеличилось количество людей, держащих правую руку у правого же уха и ничего вокруг не слышавших и не замечающих. Эти невольные беруши позволяли им отвлечься и отстраниться от мирской суеты и шума вокруг. Среди них были и тупо молчащие и громко кричавшие в кисть своей правой руки.
И среди всего этого прочего везде были листья, листья, жёлтые листья.
А редкие наблюдатели этого, вроде Платона, записывали увиденное в свои хилые блокнотики, или солидные талмуды.
Другое дело было с его поколением. У него были свои проблемы, и не только маразматические, но и традиционные: отцов и детей.
И больше всего их было пока у Насти с её непростым характером. Ей не понравилось, что в этом году брат больше уделил внимания не ей – единственной сестре, а своим многочисленным детям и внучке. Потому этим летом она и не утруждала себя поездками в Загорново. Если не считать день приезда и день отъезда, то Анастасия не прожила на даче и суток.
А завершила Настя летний сезон ссорой с сыном и невесткой опять же из-за своего неискоренимого эгоизма.
Что вообще могут не поделить мать и дитя? Только общую любовь друг к другу! – рассуждал мужчина-брат-философ.
Теперь же она оказалась в больнице. И туда её провожал не сын, а подруга. После обследования Анастасии Петровне предложили операцию на поджелудочной железе, как крайне необходимую. Но она подумала о возможной смерти во время операции, испугалась, и чувства её перемешались. Как всякому человеку ей очень хотелось жить. По всему было видно, что Насте очень страшно. Вот тебе и вера в загробную жизнь?!
Под впечатлением пережитого провела она беспокойную ночь перед окончательным принятием решения.
Во сне она словно почувствовала себя лежащей на операционном столе, под наркозом впадающей в спячку.
Вот так бы забыться сейчас и очутиться в Раю! – вдруг посетила Настю последняя мысль, дошедшая до её сознания вместе с последней дозой наркоза.
Настя пыталась втихаря смотаться к Богу. Её сознание ещё некоторое время тешило себя иллюзией. Ведь попасть в Рай и увидеть Всевышнего ей всегда так мечталось!
Но со стороны, глядя в этот момент в её широко открытые, застывшие, безумные, полные удивлённого ужаса глаза, можно было подумать, что в последний момент её телега всё же свернула с наезженной колеи, ведущей в Рай. Ведь тот не принял её, оставив сидеть с внуками.
И для Насти наступил момент истины: куда же? Туда или сюда? Почить и наконец, увидеться с Богом, но не в Раю, или жить на грешной Земле?
Это метание привело её к смятению чувств, просто в замешательство, а то и к помешательству.
Её сердце учащённо забилось в ожидании выбора разума или интуиции. И от этого беспокойного биения сердца кровь интенсивней прогонялась по внутренним трубопроводам запавшей системы, невольно стимулируя все жизненные органы, в том числе несколько увядшие.
От её напора и пульсации кислород стал достигать самые дальние, подзабытые и позаброшенные уголки её тела.
И такая стимуляция дала о себе знать. Настя проснулась в твёрдой уверенности не делать операцию.
И Космос в очередной раз перешёл в ждущий режим.
– «Берегите себя!» – услышал Платон от одного из вежливых посетителей, разбудивших его от печальных раздумий о сестре.
Услышав, теперь ставшей дежурной, фразу он не удержался, чтобы не ответить вслед уходящему:
– «А что? Кто-то уже на меня нападает?!».
Такое его отношение к точности выражений, к точности слова, к чистоте русского языка, не раз толкало писателя на, кажущиеся со стороны придирками, в общем-то, по существу верные замечания.
Услышав в столовой не к нему обращённое «Приятного аппетита», Платон вдруг понял всю неточность, и даже нелепость этого пожелания.
Ведь аппетит может быть, или не быть! Он может быть больше или меньше, но никак не быть приятным, или неприятным! Ведь у французов слово «приятный» звучит, как «agréable». Поэтому их словосочетание «bon appétit!» неправильно переводить привычно заезженным «Приятного аппетита», а нужно нам по-русски, понятно желать: «Прекрасного аппетита!».
