И ведь принцесса и так догадывается. Догадывается и ревнует. Разве это не гадко — играть чувствами влюбленной девушки?
— Чего ты добиваешься? — беспомощно спросила Мия.
Принц снисходительно улыбнулся:
— Хочу помочь одной очень хорошенькой фрейлине и сохранить в целости фарфор, который помнит моего прапрапрадедушку.
— Я не об этом.
— А я об этом. Кстати, зачем на кухне нужна икебана?
— Так захотела принцесса.
— Тэруко — оригинальная девушка. — В глазах принца заплясали зеленые искорки. — Или это новая оясимская мода?
— Нет. Просто она сказала, что букет ей не нравится. И что ему самое место на кухне.
— Жестоко по отношению к цветам. — Его пальцы погладили засушенную лилию в центре композиции. — Это ведь ты составляла букет?
Мия отвела взгляд.
Всю дорогу до кухни Джин развлекал ее, тормошил, подкалывал и смешил. Против воли Мия снова и снова ввязывалась в разговор или смеялась его шуткам, хотя уже сто раз клялась себе не делать этого.
— Знаешь что? — объявил он, остановившись прямо напротив широкого дверного проема, из которого тянуло жареным мясом. — Такой красоте не место на кухне, я забираю букет себе.
И, не слушая возражений, потащил девушку обратно. Как будто они проделали всю дорогу только для того, чтобы у принца была лишняя возможность пофлиртовать с фрейлиной без посторонних ушей.
Джин расстался с девушкой у входа в женское крыло дворца — проход для большинства мужчин в эту часть здания закрывал магический полог. Он задумчиво проследил, как задвигается дверь, поудобнее перехватил нечаянную добычу и направился к себе.
Старший принц Аль Самхан впервые в своей жизни добивался женщины.
До этого ему никогда не приходилось прилагать усилия, разве что для того, чтобы расстаться без обид.
Флирт, поиск подходящих возможностей, взгляды украдкой, прикосновения тайком. Не быть надоедливым и жалким, но и не останавливать нажима, напоминать о себе каждую минуту. Искусство вовремя отступить…
Опыт был новым и увлекательным. Азарт преследования пьянил, Мия сопротивлялась отчаянно, что только распаляло желание добиться ее — очаровать, сделать своей навсегда.
Игра увлекла старшего принца Аль Самхан настолько, что стала едва ли не важнее цели. Уступи девушка прямо сейчас, резко и сразу, Джин испытал бы вместе с радостью победы разочарование.
В том, что цель рано или поздно будет достигнута, принц не сомневался. Кроме того, он не сомневался еще в двух вещах: он не противен Мии. И она, скорее всего, в большой беде.
Жаль, что маленькая гейша так и не поделилась всем, что с ней случилось за эти месяцы. Не доверяет? Или не верит в его возможность защитить свою женщину?
Если бы еще не свадьба, все было бы куда проще. Но пока за Джином одни обещания, а женщины ценят поступки. Возможно, настало время поговорить с Тэруко начистоту.
Он вспомнил темные глаза принцессы, в которых вспыхивает и гаснет вишневое пламя. Изысканно-матовую кожу, тонкие брови вразлет, горделивую осанку. И какой смешной, живой и настоящей становилась Тэруко, когда отбрасывала выученную манерность и высокомерие.
Хорошая девочка. Жаль, что ни Оясима, ни Самхан не поддерживают варварский обычай многоженства.
Собрат по несчастью оказался забавным малым. Похоже, он был из той породы людей, которые в принципе неспособны держать язык на привязи. Ныл, балагурил, вспоминал счастливые деньки в прошлом, делился рецептами, как уйти от погони и лучше сбыть добытое неправедным трудом.
При всем при этом в Харуки не ощущалось озлобленности или глубинной подлости, отличавшей лихих людей. Словно жизнь, толкнув его на темную дорожку, так и не сумела отметить тьмой его душу. Негодовал и сочувствовал воришка искренне, всем естеством. И хоть сокамерник и был старше его минимум на десять лет, очень скоро Нобу ощутил именно себя опытным и главным. Старшим.
Это было удивительно приятное чувство. Возможно, поэтому, а еще потому, что Харуки искренне интересовался его историей, Нобу сам не заметил, как все ему рассказал.
Совсем все. Про брата и его шлюху-гейшу. Про скрытую борьбу за власть, арест и невеселые перспективы.
— Вот это тебя угораздило, — присвистнул воришка. И покосился на Нобу с недоверием. — А не брешешь?
— Если бы, — вздохнул юноша. — И главное, непонятно чего ждать. Я здесь уже месяц, Харя! За это время меня даже не допрашивали ни разу.
Сокамерник презрительно фыркнул:
— Это и ёкаю понятно. Тебя держат в заложниках. Чтобы братцу руки выкручивать. Надеются, что даймё сознается.
Высказанное вором предположение слишком перекликалось с его собственными мыслями, и Нобу помрачнел.
— Зря надеются, — выдавил он. — Даймё на меня плевать.
— Но они-то этого не знают. — Харуки пожал плечами. — Бежать тебе надо, парень. И чем скорей, тем лучше.
Юноша горько усмехнулся:
— Бежать? Как? Эх, была бы у меня магия…
Воришка хихикнул и поскреб поросшую щетиной щеку.
— Все-то вы, высокорожденные, привыкли магией мерить. А как наш брат лихой бежит с каторги без всякой магии?
— О чем ты?
Сокамерник подмигнул:
— Да о том, что, скажем, ежели один воришка поможет самураю бежать, тот потом выкупит его по старой дружбе. Как думаешь? Или побрезгует?
Дни и ночи давно потеряли смысл, слились в неразличимую серую муть, наполненную болью. Боль делилась на фоновую — мучительную, но терпимую. И острую, запредельную, превращавшую его в воющий кусок обгорелого мяса. В такие моменты не оставалось ничего: ни гордости, ни силы воли, ни самоуважения, только омут, наполненный безграничной болью.
Но то, что приходило после омута, Акио ненавидел даже больше. Деловитые прикосновения лекаря, втирающего исцеляющую мазь. Вкрадчивый голос мастера-палача. Проклятый свиток с признанием, на котором всего-то нужно один раз поставить подпись…
И все закончится.
В первый раз он рассмеялся и плюнул ублюдку в лицо. Палач не обиделся. Утерся, а потом ласково погрозил пальцем и велел снова подвесить строптивого пленника.
Сейчас Акио уже не тратил силы на брань и оскорбления. Просто молчал.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Краткие мгновения, когда жить почти можно, когда боль не лишает разума, не застилает весь мир.
Ледяной Беркут сам не знал, что держало его. Фамильное упрямство Такухати? Презрение, которое он ощущал к сёгуну? Гордыня? Но всякий раз, когда пытка прекращалась, когда на свежие раны падали первые прохладные капли мази, а в губы вливали лекарский настой, Акио испытывал почти нестерпимое желание сдаться.
