Принцесса поклонилась. Гримаса ярости стерлась с ее лица, оно снова стало непроницаемым и высокомерным.
— Благодарю вас, любезный брат, что прислушались к моей просьбе, — произнесла она намеренно громко, явно для слуг, если те взялись подслушивать. — Разрешите удалиться?
— Иди, — велел Шин.
Когда за ней закрылась дверь, он схватил ритуальный посох и ударил им о стену так, что бамбук разлетелся в щепу.
При мысли, что он — опытный, взрослый мужчина, которого опасались даймё и правители соседних стран, — был вынужден уступить семнадцатилетней соплюхе, на Ясукату находило звериное бешенство.
Ничего. До свадьбы осталось не так уж и много, а потом Шин возьмет свое! Посмотрим, что скажет старший Такухати, когда палачи по очереди у него на глазах будут насиловать тринадцатилетнюю сестру. Может, Шин и сам не побрезгает присоединиться. Девочка хороша и свежа, как спелый персик.
Сёгун выпустил из рук остатки измочаленного посоха и рассмеялся.
Когда господин начальник городской стражи посмотрел на лежащее перед ним тело, его лицо приобрело интересный пепельный оттенок. Чтобы добиться такой мертвенной бледности, иные столичные красавицы часами просиживали в бадьях с молоком, умащивали кожу кремами и даже пили рисовый уксус.
— Это точно он? — спросил господин начальник хриплым шепотом.
— Точно. — Писарь наконец нашел протокол и зачитал с листа: — Харуки, фамилия неизвестна. Прозвище — Харя. Сирота, родственников нет. Карманник. Арестован по доносу мамаши Саки. Признался в неоднократных кражах. По решению судьи осужден на пять лет каторги в каменоломнях, куда и отбыл три дня назад.
— И он точно мертв? — еще тише переспросил начальник стражи.
Писарь кивнул и указал на синяки на шее мертвеца.
— Похоже, его задушили, господин. И он уже начинает попахивать.
Господин начальник почувствовал, как к дурноте и животному ужасу, которые он ощущал последние несколько минут, примешивается постыдная слабость в коленках.
— Если он здесь и мертв, то кто отбыл на каторгу? — задал он дрожащим голосом вопрос, ответ на который и так был известен всем присутствующим.
Мужчины переглянулись, потом писарь откашлялся:
— Господин…
— Немедленно отправить гонца! — высоким голосом выкрикнул начальник стражи. — Пусть вернет младшего Такухати до захода солнца! Иначе сёгун нам…
Что именно устроит сёгун, начальник уточнять не стал. И так понятно, что ничего хорошего.
— Господин, а что с трупом-то делать?
— Как обычно.
Мертвых принято сжигать. Тела сгорают в огне, души уходят, чтобы возродиться вновь в теле животного, птицы или человека. Если оставить тело гнить, душа будет бродить рядом, пока плоть не объедят черви. А то может и снова вселиться в разлагающийся труп, недаром так много сказок об оживших мертвецах и жадной до человеческого мяса нечисти.
Но на похороны преступников, почивших во время следствия, сёгун денег не выделял, справедливо полагая достойное погребение на деньги налогоплательщиков расточительством. А дураков, желающих оплачивать сожжение из собственного кармана, в управлении не водилось. Потому тела лихих людей или отдавали родственникам, или прикапывали на пустыре за городом.
— Жарко, — пожаловался один из стражников, вонзая лопату в рассохшуюся и спекшуюся землю. — Может, ну его? Хватит?
Солнце над головой жарило так, словно весь остров провалился в огненный ад Дзигоку.
Второй самурай тоже остановился, оценивающе смерил взглядом яму глубиной едва по колено.
— Маловато, — с сомнением протянул он. — Быстро протухнет по такой жаре. Запах пойдет.
Первый повел носом.
— Уже идет. И ладно. Нам-то что?
Вместе они подняли завернутое в ткань тело покойника и пихнули в вырытую яму, засыпав сверху сухой землей и щебнем.
— Уф… — протянул первый самурай со счастливой улыбкой. — Умаялись. Пошли, выпьем сливового винца.
Они еще не успели покинуть пустырь, когда рыхлая земля над прикопанным телом зашевелилась, разошлась. Покойник громко чихнул и сел.
— Ну наконец-то, — проворчал он, выпутываясь из куска ткани. — Видит Аматэрасу, я чуть было и правда хвост не отбросил. Они бы еще ложкой копали.
Он воинственно распушил усы, выбрался из могилы и принялся деловито отряхивать покрытую пылью шерсть.
— Но все-таки, — продолжал рассуждать он вслух, тщетно пытаясь избавиться от запутавшейся в шерсти землицы, — какой фантастический, невозможный дурак этот Нобу! Остается только надеяться, что господин Харуки Абэ умеет лечить даже неизлечимую наивность.
— А потом он посмотрел на меня. Так, знаешь, по-особому. И говорит: «Я собью этот плод».
— А ты?
— А я, знаешь, так глаза опустила. И говорю: «Но у вас осталась всего одна стрела».
— А он?
— А он: «Я собью его с первого выстрела».
— А ты?
— А я: «Ах, я буду вам так благодарна!»
— А он?
— А он достал лук, нацелился и промахнулся.
Грянул дружный женский смех, раздались едкие комментарии. Если бы косорукий герой рассказа слышал сейчас уничижительные эпитеты, которыми награждали его фрейлины принцессы, сгорел бы со стыда.
Беседа тянулась неторопливо. Обсуждения мужчин, нарядов, сплетни о знатных персонах, счастливые и несчастливые приметы, предвкушение будущих праздников и смакование подробностей уже прошедших.
Те же темы, что и вчера, и три дня назад.
Мия воткнула в ткань иглу, укололась и зашипела от боли. По бледно-желтому шелку расплылось кровавое пятно. Испортила почти законченный узор.
Она раздраженно отбросила плоды своих трудов, потянула за воротник, тщетно пытаясь глотнуть больше воздуха. Душно.
Сквозь приподнятые ставни на татами ложились ровные прямоугольники солнечного света. Воздух за стенами дворца дрожал и плыл от зноя.
Душно было не только в женских покоях, жара накрыла Тэйдо незримым раскаленным куполом. Дождя не было с той самой грозы, от которой Мия пряталась под крышей радзё.
Жара, духота и скука. Бесконечные разговоры ни о чем, бесконечная бесполезная вышивка.
Мия прикрыла глаза и постаралась успокоиться. Причина снедавшей ее душу тревоги совсем не в окружении. И даже не в жаре.
Пока она здесь бессмысленно тратит время, над Акио издеваются палачи узурпатора. А она за три недели так и не сумела пробраться в покои принцессы!
Еще немного, и время выйдет.
Девушка сознавала, что находилась в шаге от того, чтобы начать делать глупости. На нее давило чувство вины перед любимым человеком, и изматывающий страх за него.
