По слухам, он не рвался к власти и должность епископа получил совершенно случайно, вопреки собственному желанию, подчиняясь воле толпы почитателей, буквально заставившей его согласиться. Таким вот образом он во второй раз в жизни стал служить государству. Первый случай относился к его юным годам: еще мальчишкой он бежал из родной Паннонии, от отца-язычника, и записался в армию, в которой честно прослужил положенные двадцать пять лет, прежде чем посвятить себя своему Богу. Послушник, отшельник, монах — казалось, его Бог нарочно испытывает Мартина, уготавливая ему все новые испытания.
Он с честью выдержал все, выдержал и победил. Или это не столько его победа, сколько нежелание народа поклоняться прежним богам? Люди разуверились в своих прежних покровителях. Грациллонию вспомнились слова Форсквилис…
Он вышел в общий зал, как раз когда стали подавать ужин. Мартин сидел за столом вместе со своими спутниками — четырьмя моложавыми священниками с тонзурами на головах. Епископ устроился на колченогом стульчике, тарелку он держал на коленях. Еда была скромной: овощи, зелень и несколько кусочков сушеной рыбы. Принятию пищи предшествовали молитвы, за едой один из братии, очевидно, постившийся, читал Евангелие. Грациллоний молча съел свою куда более сытную порцию.
После ужина Мартин поманил его к себе, указал на скамейку и проговорил:
— Что ж, центурион, не соблаговолишь ли поведать нам о своих делах? Ты многое, должно быть, повидал на своем веку…
Епископ пришелся Грациллонию по нраву, однако центурион отчаянно боролся с зародившейся в нем приязнью. Впрочем, борьба, похоже, была тщетной.
— Я направляюсь по государственному делу. Меня вызвал император.
— Я так и подумал. А мы уже повидались с ним и теперь возвращаемся домой. По-моему, мы можем помочь друг другу.
— То есть?
— Я расскажу, чего ты можешь ожидать при дворе. Там случилась распря, и весьма жестокая. Даст Бог, скоро все уляжется, однако тебе следует избегать кое-каких тем в беседах. А мне бы очень хотелось узнать, как обстоят дела в Арморике — и в Исе.
Грациллоний вздрогнул.
— Это же очевидно! — рассмеялся Мартин. — В Тревероруме я краем уха слышал, что туда вызван префект из таинственного города. Кем еще можешь быть ты, назвавшийся центурионом британского легиона? Итак, налей себе этого замечательного вина и поведай нам свою историю.
Грациллоний последовал его совету; хотя и сам Мартин, и его спутники пили простую воду, в них чувствовалось здоровое веселье людей, сваливших с плеч тяжкую работу. Ожидая, пока принесут вино, центурион призадумался.
Что можно рассказать без опаски? В докладах императору он нарочно опускал многие подробности, прежде всего связанные с религией и колдовством. По дороге он многажды репетировал свою речь, представлял, как будет отвечать на различные каверзные вопросы. Нет, обманывать своего императора он не собирался. Но навлекать на себя вельможный гнев и опалу тоже не стремился.
— Что ж, — промолвил наконец центурион, — вы наверняка знаете, что мы сохранили верность империи. И будем хранить эту верность, сколько сможем. — Повествование о стычке с багаудами и об освобождении епископа Аратория сопровождалось изумленными возгласами монахов и затянулось надолго. Грациллоний отпустил несколько фраз о возрождении торговли и закончил так: — Скоро стемнеет, а я хочу выйти на заре. Ты упомянул о том, что мне следует кое-что узнать. Что именно?
Мартин нахмурился.
— Увы, сын мой, история эта долгая, а ты торопишься.
— Я простой солдат. Объясни в нескольких словах, чтобы я понял.
На лице Мартина промелькнула улыбка.
— Ты просишь чуда. Хорошо, я попытаюсь. — Он помолчал, собираясь с мыслями.
Его рассказ поверг Грациллония в смятение. Центурион уяснил только, что некий Присциллиан, епископ испанской Авилы, был обвинен в ереси, то бишь в искажении христианского вероучения. (Ересь как христианское понятие была для Грациллония пустым звуком. Он смутно догадывался о сути разделения между католиками, считавшими Бога и Христа едиными, и арианами, утверждавшими, что они различны. В митраизме все было куда как проще, любые парадоксы веры составляли основу таинства и ни в коем случае не касались простых смертных.) Этот Присциллиан проповедовал доктрину совершенства, причем, по мнению Мартина, зашел слишком уж далеко; он учил, что падший человек никогда не достигнет благодати без Божественной помощи. С другой стороны, Мартин признавал, что дело тут, скорее всего, в избытке рвения, а вовсе не в приверженности колдовству, которую вменяли Присциллиану в вину. Если бы епископ Авильский был один, переполоха бы его «ересь» не вызвала, но к его учению примкнули сотни и тысячи людей, отчаявшихся в жизни. По настоянию епископа Амвросия из Медиолана император Грациан своим рескриптом запретил это вероучение. Приверженцы Присциллиана рассеялись и попрятались. Сам же Присциллиан с несколькими верными учениками отправился в Рим, надеясь добиться справедливости у папы. Среди его сопровождающих были женщины, в том числе две подруги консула Авсония. Это обстоятельство породило нехорошие слухи.
По церковному уставу всякие внутренние раздоры выносились на суд епископа Римского, чей приговор являлся окончательным. Папа Дамас отказался принять Присциллиана, и последний двинулся в Медиолан, где с помощью чиновника, заклятого врага Амвросия, сумел добиться рескрипта, восстанавливавшего его в правах.
После этого Присциллиан возбудил обвинение против своего главного обвинителя, епископа Оссанубы Итация. Тот бежал в Треверорум и нашел себе союзника в лице префекта преторианцев. Одна интрига сменяла другую. Тем временем Максим переправился на континент и сверг Грациана. Амвросий отправился на север, чтобы помочь с подготовкой договора, который должен был разделить Западную империю.
Итаций обвинил Присциллиана в ереси перед новым императором. Максим собрал в Бурдигале синод и велел разобраться с этим делом. Было вылито много грязи, во всеуслышание рассуждали о безнравственности, одну почтенную матрону забили камнями как блудницу. Присциллиан отказался признать вердикт синода и в свою очередь обратился к императору.
В Тревероруме собрались сановники церкви, в числе которых был и Мартин. Сам епископ об этом не упоминал, но Грациллоний предположил (как позже выяснилось — справедливо), что он единственный не наушничал Максиму и горячо отстаивал то, что полагал справедливым решением. Когда император пригласил его за стол и распорядился поднести ему первому вина для причастия, Мартин передал чашу не Максиму, а стоявшему рядом священнику; император воспринял это не как оскорбление, но как богоугодный поступок.
Итаций осознал, что обвинение Присциллиана в ереси теряет основательность, и обвинил своего врага в колдовстве и манихействе. Мартину выпало возглавлять теологический спор по этим обвинениям.
Мартин получил от императора обещание не выносить смертных приговоров. Как бы Присциллиан ни ошибался, он оставался ревностным христианином и не заслуживал участи худшей, нежели изгнание, нежели ссылка в уединенное место, где ничто не будет отвлекать его и где его мысли непременно вернутся на праведную стезю. Обрадованный Мартин поспешил домой — ведь эти внутрицерковные дрязги надолго лишили его паству духовного пастыря.
