— Троицкий! Вы, кажется, перепутали школу с танцплощадкой? — Перед нами выросла тяжеловесная фигура Людмилы Петровны, литераторши.
Я ее в глаза не видела, но узнала сразу по Киркиным описаниям.
— Это мама, — представил меня Кирилл. — Классическая русская литература учит нас любви к матерям. «Великое, святое слово — мать». Некрасов Н. А.
— Извините, — я сбросила Киркину руку с плеча, — действительно, неприлично.
— Извините, я не поняла, — сказала и Людмила Петровна. — Но в нем есть эта разболтанность. Я давно хотела с вами поговорить. Юноша накануне жизненного пути, а разболтан.
«Плохо дело с обучением русскому языку, — подумала я. — «Накануне жизненного пути». Вслух сказала:
— Да, я виновата. Но, знаете, то командировки, то работа до ночи. Но я зайду, непременно.
— Зайдите. Нужно сделать наказы. Юноша уходит в большую жизнь… Клочков! Вы что, перепутали школу с парком культуры? — Не прощаясь, Людмила Петровна двинулась к группке ребят, где Сева Клочков рвал «Girl» на воображаемой гитаре.
— Никто тебя за мамашу не держит. Никакой внушительности. Ну ладно. Салют! Со лонг. Пока. Арриведерчи. — Кирилл поцеловал меня в щеку и ринулся к Севе.
Напротив школьных ворот сутулился старинный особняк. Облупленные колонны его портика были забраны в леса — уже год, как особняк подлежал реставрации в качестве памятника архитектуры. Лепные амуры фриза вонзали покалеченные стрелы в некогда розовую штукатурку, время от времени посыпая прохожих ее бледными чешуйками.
В тесовой клетке, сжимавшей портик, всегда торчали мальчишки-старшеклассники: там было принято поджидать девочек.
И сейчас там тоже стоял юноша. Там стоял Мемос. Он спросил, когда я поравнялась с клеткой:
— У вас уже кончились уроки?
— Да. Должно было быть комсомольское собрание, но комсорга вызвали в райком.
— Прекрасно. Я как чувствовал: я сегодня вообще в гимназию не ходил.
— Где же вы пополняли свое образование?
— А мы с приятелем с ночи уехали на остров. Там у его родителей маленький рыбачий домик. Этот приятель, помните — Апостолос Цудерос, — красавец с лиловыми глазами? Мы вместе были в кафе на набережной, когда познакомились с вами. Помните?
— Еще бы! Мы с подругой только на него и глядели. Что же вы делали на острове?
— Всю ночь резались в карты, а на заре ушли рыбачить. Как вы относитесь к рыбалке?
— Никак. Я в жизни не нашла ни одного гриба и не выловила ни одного малька. Меня презирала вся экспедиция — в прошлом году под Новым Иерусалимом.
— Какая экспедиция?
— То есть как какая? Я же юный археолог. Нет, правда, Я занимаюсь с шестого класса в историческом клубе Дома пионеров. В прошлом году во время летних каникул мы ездили копать вятичские курганы.
— При чем тут Дом пионеров? Вы ведь уже в восьмом классе?
— Ну и что? Там до десятого.
— Забавно, мой брат тоже помешан на истории. Он еще малыш, но лично знаком со всеми дальними родственниками Ахилла и Энея. У вас есть братья?
— Нет. Никого у меня нет. Я поздний ребенок. Мои родители воевали в гражданскую, они врачи. И потеряли двух детей на эпидемиях холеры и сыпняка. Я появилась на свет после долгих дискуссий. Считали — поздно.
— А нас трое: брат Антонис и сестра Мария. Я бы хотел вас познакомить с Марией, но вам с ней будет неинтересно — она ничего в жизни не признает, кроме Боба Тейлора и джаза Эллингтона.
— Он красивый — Боб Тейлор?
— Неистово красивый. Красивее Цудероса.
— Ну и пусть. А я не признаю девчонок с такими ограниченными интересами.
— Я же говорю — вам с Марией будет неинтересно.
— А что интересно вам?
— Скучные материи. Разные скучные материи. Например, политическая литература. Мы с Цудеросом читаем Маркса. Мы даже на остров брали с собой «Капитал». Вы слышали, вероятно, про такую книжку?
— Вероятно, все ваши знакомые девочки вроде Марии. Как это можно про «Капитал» спрашивать — «слышали»?
— Я не разговариваю с девочками о «Капитале». И с вами не буду, и не изображайте из себя, пожалуйста, искушенного политика. Это неженственно.
— А я и не стремлюсь быть женственной. Я всегда жалею, что я не мальчик.
— А это заурядно. Не демонстрируйте свою заурядность. Я хочу думать, что вы особенная.
— Ну и думайте. Для плодотворных размышлений оставляю вас в одиночестве. Пока.
— Позлитесь еще, позлитесь. Вы прекрасно сердитесь. «Гнев, о богиня, воспой…»
Тут из-за угла вышел Генка и закричал:
— Вот чертов грек! Я встретил его на бульваре и послал за тобой. Сказал, где школа, чтобы он поторопил тебя. А вы прохлаждаетесь!
Генка прокричал это по-русски, но тут же перешел на английский, обращенный к Мемосу:
— Сэр, вы довольно странно поняли мое предложение поторопить мадам.
— Школа оказалась очень далеко, за тридцать лет пути, — сказал Мемос и добавил уже мне: — Завтра у нас в гимназии литературный вечер, наш класс показывает отрывки из «Антигоны». Георгис Каратоглу, преподаватель литературы, поставил. Можно привести гостей. Вы пойдете?
— Если не будете злить меня.
— Я зайду за вами.
— О! — вскинул брови Генка. — Персонажи заговорили на языке подпольной явки.
— Да, да… — Мемос похлопал его по плечу.
Я спросила:
— А где находится ваша гимназия?
— Ерунда, совсем близко. Надо идти по Бубулинас, там скверик такой с чугунной оградой, пройдешь — и третий переулок направо.
— Нет. Это далеко. Я сколько раз пробовала дойти до того района — немыслимо далеко.
Генка все-таки смекнул что к чему и слинял, послав нам вслед воздушный поцелуй.
— Пошли, — сказал Мемос. Как в тот раз, когда мы впервые шли вдвоем по Москве, занесенный тополиным пухом, и Бурик рвался с поводка.
— Куда на этот раз? — спросила я, стараясь удержать в голосе щегольскую независимость. — На Арбат или на Бубулинас? Но ведь я сказала, что до Бубулинас ужас как далеко.
— Ничего подобного. Вон с того бульвара виден их перекресток.
С бульвара, с площади, с задворок, с огородов, от черта на куличках — какое это имело значение? Он шел рядом. Остальное — подробности. Или, вообще, без подробностей.
На бульваре мы сели на скамейку. Мимо нас двигались редкие прохожие, какой-то алкаш уверял кореша, что «на красненькую — хватит», дама в соломенной шляпе образца 30-х годов спешила, то и дело прикасалась к полям шляпки, точно проверяя, не сдуло ли с них вискозные васильки; расхристанная старуха пихала в неподатливого отпрыска пухлый бутерброд и причитала: «Ешь, ешь, чтоб ты сдох, какой ты худой».
