Не заезжая домой, я поехал прямо на телевидение.
Останкинская башня предостерегающе подняла из жаркого марева свой остроконечный перст. Этот простейший в начертании иероглиф нашего столетия всегда наставительно твердит мне: «Помни — ты дитя века».
— Помню, помню, — успокоил я башню. — Я человек сегодняшней профессии, вот и работаю в этом гигантском аквариуме — нашем телецентре. И весь объят электроникой.
Преодолев сумрачную пустыню вестибюля, я вошел в лифт, но кнопку шестого этажа, где расквартировано наше кинообъединение, не нажал. Поехал выше, к эфирникам. Сам не знаю почему — было мне смутно и захотелось повидать Ромку.
У Ромки сидела некая дама — автор, и недозрелый помидор рыжей Ромкиной головы обреченно свисал над рукописью.
— Салют, Романсеро! — сказал я.
Дама-автор посмотрела на меня с ненавистью: я отвлекал Ромку от чтения ее труда. Чтобы подчеркнуть неуместность моего вторжения, дама-автор, приосанившись, вытянулась прямо-прямо, выдвинув вперед гигантский бюст, по которому от лацкана к плечу тянулись цепи с брелоком.
— Салют, Базиль! — сказал Ромка.
Это у нас такая игра. Мы не зовем друг друга просто — Василий и Роман. Мы играем в производные, кто больше исхитрится. Раньше мы звали друг друга женскими именами. Но, когда святцы исчерпались Поликсеной и Евстафией, перешли на производные от своих имен. Мы всегда с Ромкой во что-нибудь играем.
Ромка дочитал рукопись.
— Если Кинг Видор будет ставить широкоформатный супербоевик с погонями и патрицианскими бассейнами, — Ромка посмотрел на даму-автора с неотвратимой решительностью, — ваш сценарий станет для него просто находкой. Но мы — телевидение. Мы скудны и нищи. Крохотный экран не может вместить необъятность ваших замыслов, understand?
[1]
Дама оскорбленно встала, и цепи на ее груди надменно лязгнули.
— Я понимаю только одно: телевидение и творчество — «две вещи несовместные», — дама-автор тоже хотела быть саркастичной. — Во всяком случае, пока, — это значило «пока тут вместо редакторов сидят самовлюбленные невежды». Она сгребла листки и ушла.
— О-о! — застонал Ромка. — Две недели я выдерживаю эту осаду. Сегодня она представила пятый вариант. В моем положении защитники крепостей уже чертили на стенах прощальные надписи. Но я выстоял, Базилик, я выстоял.
— Ты можешь? — Я изобразил рукой порхание.
— Могу ли? Я вынужден. Я обязан. Иначе я задохнусь в атмосфере телевизионных катакомб. Два часа можем отсутствовать — в восемь у меня эфир. Надо вернуться.
Ромка разбросал по столу какие-то листки, написал на одном из них неоконченную фразу и положил на листок авторучку. Потом он вытянул из ящика письменного стола старый пиджак и повесил его на спинку стула. Это была излюбленная Ромкина мизансцена на тему: «Только что вышел, где-то тут…»
Но исчезнуть нам не удалось. Мы сделали только несколько шагов по коридору, как сзади нам в бицепсы ввинтились толстые пальцы Тарского-старшего.
— Начальство бдит, оно стоглазый Аргус, — Ромка жалостно пытался смягчить факт своей «самоволки».
Тарский действительно был Ромкиным начальством: он заведовал отделом «Трибуна». В последнее время на телевидении пошла такая мода: нарекать отделы звучно и замысловато. Можно подумать, что от этого их работа приобретет неведомую до той поры вдохновенность.
Тарский проиграл на пышных губах «зорю» и впихнул нас в свой кабинет.
Тут я увидел наконец знаменитого тарского Росинанта. Двухтумбовый стол, бывший, видимо, вершиной искусства фанеровщиков первых пятилеток. Стол переезжал за Тарским из редакции в редакцию. Говорят, во время войны этот стол попал в редакционное бомбоубежище, а потом комендант здания обменял его у какого-то крестьянина на пять кило картошки.
Тарский как раз приехал с фронта, когда мужик грузил стол на подводу.
Он водворил стол в бомбоубежище и вернул мужику картошку. Говорят, до конца войны он высылал коменданту часть денежного аттестата, чтобы тот охранял стол. Средства, полученные комендантом, во много раз превышали стоимость стола. Тарский был человеком стойких привязанностей.
Я рассказываю все это потому, что о Тарском вообще интересно рассказывать. Он персонаж. Когда-нибудь я напишу его и сниму как прототип.
Росинантом стол прозвали за кавалерийское прошлое Тарского. Тринадцатилетним мальчонкой он попал в Первую Конную и проделал с конниками весь их песенный маршрут. Потому он играл на губах «зорю».
Тарский положил на стол пухлые ладони с растопыренными пальцами и снова прошлепал губами «зорю».
— Блистательная идея, блистательная идея, — после многозначительной паузы выпалил он и уперся в нас взглядом.
— Создаем серию «Люди и страсти XX века». На документальной основе. Основа — вот книжка очерков Вадима Раздорского. Но мы углубляем, мы углубляем. Каждый очерк, каждый персонаж — проблема современности. — Не отводя от нас взора, Тарский по локоть окунул руку в утробу тумбы стола и выбросил оттуда книжку.
Мы молчали.
— Парируйте! — воскликнул Тарский. В нем жил площадный трибун 20-х годов и вечный боец профсоюзных собраний.
— Ну, надо полистать, — промямлил Ромка.
— А вы, Привалов? — Тарский нацелил на меня оптический прицел двустволки своих очков.
Я сказал:
— А при чем тут я? Я режиссер игрового кино. Меня вообще документалистика занимает постольку поскольку. Она может быть только компонентом современного кинематографа.
— Абсолютная ерунда, абсолютная ерунда, — он даже не вслушивался в мои доводы, — вы без сценария еще Бог весть когда начнете снимать. Это вас обогатит. Вы задумаетесь над истинными страстями века.
Я знал эту его привычку повторять слова и фразы, но сказал:
— Мы, Пал Палыч, довольно смекалистые ребята и улавливаем смысл с одного раза. Для чего это вы повторяете?
— Для пущей убедительности, для пущей убедительности.
Он и бровью не повел. А я сказал насчет повторений, чтобы немного сбить его постоянный неуемный пафос. Пафос меня всегда раздражает. Пафос — прерогатива старого театра.
— Берите и думайте. — Тарский протянул Ромке книгу. Теперь оптический прицел был наведен в самое Ромкино сердце. — Возможно привлечение и других авторов, и других авторов.
Когда мы вышли в коридор, я сказал Ромке:
— На что мне приснились эти передачи? Я хочу снимать мой фильм… А что это за Раздорский? Так, что ли? — Я заглянул на обложку книги, которую держал Ромка.
— А, это дружок его сына, Пашки… Но вообще-то парень способный. Сейчас где-то в долгосрочной командировке.
— И он мне приснился, — сказал я.
