Конечно, каждый из нас этот факт понимал по-своему. Мы были средством, обеспечивающим успех другим, видимо, этим все объяснялось. Но все-таки благодарность Верховного за освобождение Варшавы мы получили. И только 18 января нам, вошедшим в Варшаву вслед за частями 23-й дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот красавец-город. Первое впечатление — ужасные разрушения. Это и следы подавления фашистами неудавшегося восстания варшавян, и результаты намеренного подрыва красивейших зданий города. В глаза бросались надписи по-русски на стенах домов «Проверено. Мин нет» или таблички «Разминировано».
А когда мы оказались на ведущей к центру города улице Маршалковской, заметили несколько групп саперов с собаками, делавшими свою опасную работу по разминированию. Собаки эти тщательно вынюхивали заложенную фашистами взрывчатку. Тогда я подумал, как же им трудно это делать, если весь город пропах пороховой и динамитной гарью. К моим знаниям о собаках-санитарах, о собаках-«камикадзе», подрывающих танки закрепленной на спинах взрывчаткой, прибавилось теперь еще и представление о верных помощниках наших доблестных саперов.
Здесь нас остановила группа военных, уже патрулирующих улицы, и не пустила дальше по этой некогда красивейшей улице, теперь заваленной на многих участках обломками разрушенных зданий да сгоревшими фашистскими танками. Оказывается, там еще не выставили табличек «Разминировано». Свернули вправо и вскоре близ берега Вислы увидели сильно поврежденное здание, на фронтоне которого прочитали и перевели на русский слова: «Эмиссийный банк польский». И поскольку охраны не было, двери — настежь, решили войти. Боже, сколько и каких только денег в подвале мы там не увидели! И польские злотые в больших толстых пачках и россыпью, и еще не разрезанные листы с купюрами, отпечатанными только с одной стороны, и немецкие оккупационные рейхсмарки.
Мы посмеялись над брошенными миллионами, попинали эти пачки денег, и даже как сувениры я их не взял. После «экскурсии» в банк мы все собрались в условленном месте на западной окраине Варшавы, еще раз убедившись в вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши офицеры и бойцы, участвовавшие в Сталинградской битве, сравнивали эти руины со сталинградскими.
Поскольку официально считалось, что в боях за Варшаву я ротой не командовал, или потому, что Батурин понял, или ему подсказали, что положение «дублера» для боевых действий противоестественно, он на отдельные этапы выводил нас из боевых порядков роты Бельдюгова и каждый раз указывал на карте пункт, в который мы к определенному времени должны прибывать, иногда на попутных машинах. В кузове такой машины, проносившейся мимо заснеженных полей или небольших рощиц, я любил стоять, облокотившись на кабину, подставляя лицо встречному ветру. От его обжигающих струй леденели щеки и деревенели губы. Это ощущение напоминало мне мой родной Дальний Восток и мое морозное детство с нередкими поездками на открытых ступеньках мчащегося поезда, когда я добирался из Облученской средней школы на выходные дни и обратно зимой при почти 40-градусном морозе.
Я не помню сейчас названия городов и местечек, куда приходилось или наступать вместе с ротой, или самостоятельно добираться разными способами. По имеющимся у меня фронтовым благодарностям Сталина за взятие и освобождение некоторых городов Польши, где рота Бельдюгова снова была в первом эшелоне дивизии, путь наш пролегал через Сохачев — Лович — Скерневице — Томашув — Конин — Ленчица.
…Бегут фрицы, бегут! То ли от неслыханного напора наших войск драпают, то ли от одного имени маршала Жукова, ставшего командующим фронтом, хотя и имя Рокоссовского наводило на немцев не меньше страха. Отступление немцев после изгнания их из Варшавы часто было просто банальным бегством, но нередко в нашем тылу, в лесах оставались довольно крупные группы недобитых фашистов, продолжавших сопротивление. Для их ликвидации войскам приходилось выделять немалые силы.
В первой декаде февраля, числа 8-го, мы оказались в городе Кутно, где разместился штаб батальона, а через день там сосредоточились частично наши тыловые службы, вернее — их подвижные (на машинах и повозках) подразделения. Город оказался очень уютным, совсем не тронутым войной. В нем действовали даже водопровод и электричество. Наверное, или этот город немцы за какие-то заслуги пощадили, или так бежали без оглядки, что не успели нагадить. Зато на стенах домов и на заборах в обилии пестрели надписи «Pst!» («Молчи!») с изображением прижатого к губам пальца. У нас, помнится, тоже были на дорогах плакаты и щиты подобного содержания: «Не болтай!», «Болтун — находка для шпиона» и т. п. Комендант штаба разместил меня в аккуратном домике, хозяйкой которого оказалась довольно миловидная средних лет полька.
Я узнал, где размещались офицеры, состоящие в штате моей роты. Оказалось, что кроме Феди Усманова и Жоры Ражева ко мне зачислен невысокого роста, худенький, весьма симпатичный младший лейтенант Кузнецов Евгений, которого уже прозвали Кузнечиком из-за его хрупкого телосложения, которое получило у нас более подходящее определение — теловычитание. Казался он слабеньким, с каким-то совсем некомандным голосишком и был способен по-девичьи краснеть в самых неподходящих ситуациях. Мне захотелось узнать его получше, и я сказал ему перебраться ко мне. На решение взять его к себе меня подтолкнуло еще то, что наш Дон Жоруан — Жора Ражев — успел предложить мне свою компанию. Понимая, что он уже оценил прелести хозяйки моего дома и что этот его переход ко мне может закончиться какой-нибудь скандальной выходкой Жоры, я не поддался его уговорам, сославшись на то, что хочу поближе узнать назначенного в роту Кузнечика.
В Кутно мы пробыли несколько дней, и мне рассказали историю про одну «кобету», как поляки называют молодых женщин, которая сожительствовала в годы немецкой оккупации с офицером из какой-то карательной команды СС, родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то время уже было года два. Немец сбежал, не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего. Вот на эту тему я и написал совсем не лирические стихи, озаглавив их «Потомок фрица». В них были и такие слова:
Никогда солдат не примирится
С оправданием такой кобеты:
Каждый знает, что от рук «арийцев»
Задыхались в душегубках дети.
Ладно. Пусть ублюдки будут живы.
Пускай вырастут. Но уж потом
Кровь «арийская» застынет в жилах,
Коль узнают, кто был их отцом.
Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к фашистам, считающим себя «истинными арийцами», и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы: «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «если враг не сдается, его уничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!» А Константин Симонов, обращаясь в своих стихах прямо к сердцу каждого солдата, писал:
Если немца убил твой брат,
Если немца убил сосед, —
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но вопреки логике ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло «Got mit uns» («Бог с нами»), не нужны были нашим бойцам, у которых почти поголовно были обыкновенные наши толстые, брезентовые ремни. Они были особенно неудобными, если намокнут и от этого разбухнут. Несмотря на этот недостаток, наши грубые «брезенты» не менялись у навязчивых поляков на кожаные, немецкие.
