Изучив местность, распределив траншею по взводам, я тут же принял решение: взвод противотанковых ружей на реку не брать, пусть он во время нашего продвижения по воде с этого берега поддерживает нас огнем по немецким огневым точкам. Командир этого взвода Кузьмин, похоже, втайне обрадовался такому ходу дела, хотя вида и не подал. Если и радовался он, то не столько за себя, сколько за взвод: ведь в него отбирали самых сильных и выносливых.
Такое же решение после некоторых раздумий я принял и относительно пулеметного взвода. Ведь его пулеметы системы «максим» да и «горюновские» тоже были достаточно тяжелыми, и едва ли наши «дредноуты» смогут выдержать на плаву и четырех человек, и пулеметы. Другой Жора, Сергеев, помолчав немного, спросил, кто же будет моим заместителем вместо него, и предложил взять с собой хотя бы два-три пулемета «Горюнова». И тихонько, почти шепотом, добавил: «Хорошо ли ты взвесил свое решение? Не пожалеешь, что без пулеметов пойдешь?»
Мои предположения и расчеты, куда примерно мы должны высадиться, совпали с теми расчетами, которые провели в штабе дивизии, так как участок будущего плацдарма нам определили ниже по течению метров на сто пятьдесят. Исходя из этого, взводам пулеметному и ПТР определил позиции здесь, на правом берегу, напротив того места, где предполагалось захватить плацдарм. А поскольку Сергеева я оставлял на этом берегу, то своим заместителем на время форсирования назначил лейтенанта Чайку, старшего и авторитетного в роте.
День провели во второй траншее. Для бойцов он был, если можно так сказать, «отдыхом»: кто занимался подготовкой оружия к бою, кому удавалось компенсировать сном прошлую и предстоящую ночи. Дважды успели опорожнить котелки, один раз получив поздний завтрак хорошей порции пшенной каши с мясом, которую неплохо сготовил наш новый кашевар Путря, а потом и ужин, доставленный в термосах уже из полковых кухонь.
У нас, командиров, было больше забот: этот день ушел на изучение нашего берега, определение мест, куда должны принести лодки, путей и способов их доставки к воде, а также установление сигналов. Все это мы определяли совместно с майором из штаба дивизии. С наступлением относительной темноты (неподалеку от нас горел какой-то завод, да осветительные ракеты фрицы иногда подвешивали), после двух ночи, переждав очередной артналет, стали подносить лодки к самому берегу, бережно прятали их за малейшими складками местности, бугорками и в неглубоких воронках. Часам к трем ночи лодки были на местах, в том числе и та, которую держал в резерве и предназначил мне майор.
Это была действительно легкая трофейная дюралевая лодка, с дюралевыми же веслами, на которой и ходил в разведку тот сержант. Боевая лодка, «геройская», несколько пулевых пробоин в ней были хорошо законопачены. Какую-то уверенность в нормальном исходе преодоления этой пугающе широкой реки лично в меня она вселила. Деревянные лодки, как я уже говорил, были тяжеловаты, сделаны, наверное, из кое-как высушенных досок (а где их было сушить?), но хорошо проконопачены и просмолены.
В темноте каждый экипаж излазил свой участок, определяя, каким путем спустить свою лодку на воду. На некоторых не оказалось весел, да и имеющиеся были тяжелыми, неудобными, многим пришло в голову использовать вместо них малые саперные лопатки, имевшиеся у каждого. Наверное, не только во мне шевельнулось неясное чувство ревности-зависти. Дивизия солдат остается сзади, на берегу, а вот штрафным офицерам опять идти впереди них, завоевывать «на голом месте» плацдарм, с которого та дивизия пойдет уже на Берлин завершать эту войну.
Скорее всего нам до логова фашистского зверя добраться едва ли посчастливится. Тот сержант-разведчик ходил к вражескому берегу тихонько, не обнаруживая себя, и так же уходил оттуда. А нам бой держать! Но ничего, не впервой, надо надеяться — прорвемся! Хоть сколько-нибудь из сотни штрафников роты доплывут, а если доплывут и пусть маленький плацдарм захватят, то хоть зубами, но удерживать его будут до последнего. У штрафников назад пути нет.
Да и сознание того, что наш «штрафной удар» приблизит совсем уже близкую, но кому-то из нас и недосягаемую Победу, приблизит самую главную точку в этой войне, к которой стремились и все, кто сложил свои головы раньше. Может, и мы пойдем за ними, но ради общего блага! За нашей спиной для нас не может быть ни земли, ни воды, все только впереди. Одиночка тут ничего сделать не сможет, именно здесь «один в поле не воин». Но если хоть один из взводов зацепится, можно будет сказать: наша опять взяла!
Командира полка я так и не видел, хотя плацдарм планировалось захватить для полка. Войсковой комбат, который пробыл с нами почти весь день, накануне передал в мое распоряжение радиостанцию и двух радистов-солдат. Они должны были находиться при мне безотлучно и передавать сигналы о ходе и этапах выполнения боевой задачи. Я мысленно уже сформировал экипаж нашей «геройской» лодки: со мной ординарец, два радиста и один штрафник для помощи радистам в качестве гребца, чтобы грести «в четыре руки». Нужна ведь скорость, чтобы не оказаться позади своих взводов.
Командиры взводов прислали своих связных с докладами о готовности. В докладе из взвода, которым теперь вместо Ражева командует Николай Кузнецов, я услышал, что мой резерв надежно расположился в добротной землянке. Резануло ухо это сообщение: никакого резерва я не выделял. Спросил, о каком резерве идет речь. Оказалось, это отделение большей частью из бывших офицеров флота под командой анекдотиста Редкого, на которое я возлагал особые надежды: моряки ведь народ стойкий, да и командир у них — гвардеец! Приказал провести меня в эту землянку. Когда вошел и осветил фонариком ее, то увидел сгрудившихся в ней штрафников и застывшего в растерянности и недоумении их командира отделения. На мой вопрос, кто и в какой резерв его назначил, он стал что-то сбивчиво врать. С него враз слетела бравада, маска весельчака уступила место банальной животной трусости разоблаченного лжеца.
Ложь вообще нетерпима, а на войне особенно непростительна, за нее расплачиваются кровью, и, к сожалению, чаще не сам лжец, а другие. Когда весь смысл этого дошел до штрафников, один из них, которого в отделении называли Моряк-Сапуняк, фамилию которого я тогда забыл, но по архивным спискам установил — Стеценко Виктор Иванович, взорвался: «Ах ты, шкура!..» и добавил: «Товарищ капитан! Таких сук и сволочей у нас на флоте расстреливали на месте. Дайте мы рассчитаемся с ним сами». Я понял: до них дошло, что всех их, гордившихся принадлежностью к морскому воинству, хотел использовать для прикрытия трусости и предательства редкий шкурник да еще и не из «морского племени».
Отобрали у Редкого автомат, гранаты, а я назначил вместо него все еще дрожащего от возмущения Моряка-Сапуняка. Еще не зная, решусь ли расстрелять его, вынул свой пистолет из кобуры, приказал Редкому выйти из землянки. Подумал, если не расстреляю, то сколько конвоиров нужно будет оторвать из боевого состава, чтобы отправить его в штаб штрафбата, и какую докладную записку написать, чтобы с ним разобрался сам комбат или трибунал.
И надо же было! Как только он вышел из землянки, прямо над ним разорвался немецкий бризантно-шрапнельный снаряд и намертво его изрешетил, совершенно не задев меня, идущего несколькими шагами сзади. «Бог шельму метит», вспомнилось мне, и рад я был, во-первых, тому, что не выскочил первым сам, что не успели выйти другие бойцы, да и не нужно теперь ломать голову, что с этим Редким-подлецом делать дальше. Жестокими, может быть, были эти мои мысли, но так было. Кто-то из штрафников, выходя из землянки и узнав о случившемся, даже сказал: «Собаке собачья смерть!» Не стал я одергивать этого человека, пусть выйдут наружу эмоции. Здесь сам бог жестоко покарал труса, подло предававшего боевых товарищей и хитро хотевшего покинуть поле, вернее — акваторию боя, что ближе к понятиям моряков.
