Вообще за столь продолжительное время нашего пребывания в Городце иногда с наступлением сумерек боевая подготовка сокращалась, и по чьей-нибудь инициативе в большой хате, вернее в большом кирпичном доме, где у немцев была в годы оккупации комендатура, а то и во дворе устраивали хоровые пения.
Песня на фронте, если ей находится место и время, да еще не в строю и не по команде, как-то особенно проникает в души. Она очищает исполнителей от многого негативного, что скапливается в них, какие нелегкие дни боевые, когда жизнь человеческая висит на таком тоненьком волоске, а душа исковеркана видением множества смертей… А как самозабвенно пели в такие минуты!
Невольно снова вспоминаются строки ленинградского поэта Анатолия Молчанова насчет того, как мы пели, «стоя на коленях»:
Нам говорят, что наше поколение
Прожило на коленях жизнь свою.
О, как мы пели, «стоя на коленях»!
Теперь так демократы не поют!
Конечно, Анатолий Владимирович в этих строках имел в виду наши патриотические довоенные песни. Но и песни штрафников, людей, поставленных вроде бы на колени перед военной властью, если вдуматься, звучали не как подневольные, а как поднимающие дух, очищающие сердца и души от пережитого прошлого и ожидания тревожного завтра. Очень сожалею, что не было тогда звукозаписывающей аппаратуры, я бы непременно записал эти песни — и с каким волнением слушал бы их сегодня!
Ведь не было ни дирижеров, ни хормейстеров, но сами собой проявлялись и тенора, и басы, первые и вторые голоса, и так слаженно они звучали, так мощно и многоголосно, даже почти профессионально, что внутри хаты и около нее собирались местные жители и слушали эти импровизированные концерты со слезами благодарности. Правда, один из политработников, агитатор батальона, капитан, а потом майор Павел Ильич Пиун как-то незаметно появлялся в самый нужный момент, подхватывал мелодию, начинал вовремя куплет, если вдруг он забывался запевалой, или даже сам начинал какую-нибудь бодрящую песню.
Вспомнил я здесь о нем, потому что фамилия его, хотя и не Певун, но уж очень подходила к этим случаям, да и среди документов, присланных мне, оказалась характеристика на этого офицера, в которой отмечалась его склонность к организации самодеятельности. Честно говоря, только теперь приходят мысли, что, наверное, эти хоровые «посиделки» умело и незаметно «агитировал» тот же майор Пиун.
Может, именно потому, что «нештатным» и незаметным организатором этих песенных вечеров был украинец Пиун, чаще в репертуаре были украинские про «вийсько Запоризьско», про «Зеленый гай, густесенький», где «вода як скло блыщить», да еще «Ой ты, Галю» или «Роспрягайте, хлопци, кони». Но больше всего любили раздумчивые русские песни, например, «Бежал бродяга с Сахалина» и «Славное море, священный Байкал», а особенно про Ермака («Ревела буря»), в которой с каким-то особенным чувством произносились слова: «И пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина». Чаще других запевали любимую чапаевскую из известного всем фильма: «Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой», и даже про гибель «Варяга»: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает». Наверное, эти песни отвечали тому состоянию души, которое было тогда у штрафников, готовящихся к своему, как многим из них казалось, «последнему параду», к боевым действиям «во искупление вины своей» перед Родиной, какова бы эта вина ни была…
Во время формирования в Городце столько песен перепели, а местные девицы своими чистыми, звонкими, высокими голосами так часто их украшали! Все это настолько сближало, что свидания, чего греха таить, изредка переходили в почти свадьбы, пусть и не настоящие, но уж что было, то было. Жалостливые были женщины: и сами натерпелись, и мужчин жалели: кто знал, сколько жизни им оставалось…
В один из послевоенных приездов в ставший мне родным Рогачев, уже в 2009 году, с помощью председателя райсовета Риммы Геннадьевны Ястремской удалось найти этот песенный дом. Какие чувства и воспоминания всколыхнуло это событие! Вспомнилось, как местные жители рассказывали о зверствах фашистов в этой комендатуре, сколько там погибло жителей, подозреваемых оккупантами в связях с партизанами, и как потом выскабливали кровавые пятна с пола и стен, какими-то травами выкуривали немецкий «дух» из этого дома. Да и песни, которые там пели, были от этого чаще грустными.
Когда поступила команда срочно грузиться в железнодорожный эшелон, можно себе представить, сколько слез было пролито, и не только девчатами. Плакали и старушки, привыкшие к физической помощи молодых, здоровых мужчин. Наш комбат, рогачевец Осипов, помню, говорил нам, командирам, чтобы мы не в ущерб боевой подготовке, но оказывали помощь его землякам, благо наступила весна, когда «день год кормит». Поэтому так открыто выражалось местными людьми сожаление об утрате той сердечности, которая сложилась в общении с нашими непростыми бойцами. Да и наши бойцы относились к ним уважительно, старались, как только можно, помогать им возрождать порушенное оккупантами. Ни одной жалобы на бойцов! А Володарский и Досталь убеждали в обратном!
До места погрузки мы добрались под вечер. Погрузка шла слаженно и довольно быстро, так что вскоре эшелон уже отправился в путь по наскоро восстановленной железной дороге. Оказалось, почти с правого фланга нашего фронта мы должны были переместиться на его левый фланг, то есть на самый юго-запад освобожденной части Белоруссии.
Это потом, в мирные послевоенные годы, мне стало ясно, хотя у меня и нет этому документальных подтверждений, что эта рокировка была задумана автором плана «Багратион» Рокоссовским как элемент дезинформации противника о всесторонней подготовке к этой летней стратегической операции. Противник знал, что штрафные батальоны у нас, как правило, используются на направлениях главных ударов или хотя бы на ответственных участках будущих наступлений. Естественно, он должен был воспринять передислокацию штрафбата, участвовавшего в битве за Рогачев, на левый фланг фронта, да еще со многими другими подобного рода мерами маскировки, как подготовку направления главного удара. Может, именно поэтому наши пешие переходы совершались в светлое время суток, а не по ночам, как перед походом в немецкий тыл.
Ехали сравнительно быстро, как позволяли железные дороги, едва восстановленные после немцев. Бросались в глаза два приема, какими они железнодорожное полотно разрушали. Один — когда приспособлением, закрепленным свободно на головке одного рельса, на ходу вся колея поднималась вертикально, на попа и становилась похожей на огромный штакетник из шпал, длиною в несколько километров. Другой — когда каким-то устройством вроде гигантского крюка-плуга (на платформе, прицепленной к паровозу), опущенного на полном ходу между рельсами, каждая деревянная шпала ломалась этим «шпалоломом» пополам, как спичка. И так на протяжении сотен метров.
Следовали мы по Гомельщине через Речицу, Калинковичи. Затем уже наш путь лежал по Украине, через Овруч, Сарны и до Маневичей. Дальше железнодорожные пути еще не были восстановлены, и нам пришлось уже в пешем строю в течение двух суток, в том числе и в светлое время, пройти более 100 километров. Это теперь я думаю, что и этот марш штрафбата по украинско-белорусскому Полесью, местности, которую знатоки называли Пинскими болотами, тоже был продолжением мер дезинформации противника.
