Однако там, на южном фланге нашего Белорусского фронта, порой жара была, как говаривали многие, почти африканская. У одного из моих штрафников даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар, и он потерял сознание. Мне вспомнился аналогичный случай, который произошел со мной еще в августе 1941 года, и мы быстро привели его в чувство.
А вспомнил я тогда, как в конце лета 1941 года во время строевых занятий в разведвзводе полка на Дальнем Востоке тоже был жаркий солнечный день и я, стараясь лучше выполнять строевые приемы, вдруг заметил, что все у меня в глазах раздвоилось, я потерял равновесие и «выпал» из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь холодной водой и заставили выпить хорошо подсоленную воду.
Причиной этого, оказывается, стало то, что утром я не стал глотать соль, которую наш помкомвзвода сержант Замятин принуждал употреблять во время завтрака перед чаем. Оказалось, что это был самый простой и надежный способ предупреждения тепловых ударов перед тяжелой работой или походом в жару. Как нам разъяснял тогда сержант, соль удерживала воду в организме, и он не обезвоживался вследствие обильного потоотделения, равномерно и «экономно» выделяя пот, способствующий охлаждению тела. А это, наверное, и было тогда основой армейского способа профилактики тепловых ударов.
И вот здесь, на фронте, мой личный опыт пригодился. Я приказал всем командирам отделений строго следить за неукоснительным выполнением этого утреннего «солевого» ритуала. Случаев тепловых ударов в дальнейшем ни в обороне, ни в изнурительном наступлении больше не было. Помогло!
В то время там, в обороне, я почти все белые мины переставил и перешел (аппетит приходит во время еды!) на зеленые. Их обнаруживать стало значительно труднее, так как разглядеть их, замаскированных зелеными веточками в зеленой траве, оказалось не так просто. Где-то на втором или третьем десятке этих неудобных мин мне не повезло, и я… подорвался на одной из них! Произошло это 26 июня, когда, получив разрешение ротного, я пошел продолжать уже почти привычную работу по разминированию. В этот раз я успел снять несколько мин, положил их на пенек, сделал шаг в сторону и… взлетел в воздух!..
«Полет» мой от взрыва был краток, почти мгновенно я оказался лежащим на земле плашмя, лицом вниз. Первое ощущение — болезненно печет левую ногу. Значит, думаю, ноги этой уже нет, а ощущение это — просто фантомная боль. Решил повернуться, посмотреть, что от нее осталось. Но когда поднял голову — обомлел! Сантиметрах в десяти, прямо перед глазами — мина! Как я не угодил на нее головой, это просто чудо! Овладев собой, я уже привычно, почти автоматически (все-таки опыт: я разрядил более двухсот мин!), осторожно вынул взрыватель, разогнул в сторону усики чеки и стал внимательно осматриваться вокруг.
Сбоку, справа, увидел еще одну мину, тоже совсем близко. Только после того, как разрядил и ее, повернулся и обнаружил, что моя нога на месте, только носок сапога неестественно повернут внутрь. Попробовал пошевелить пальцами — кажется, удалось. Значит, нога не оторвана! Видимо, наступил на «маленькую», 75-граммовую мину. Потом, анализируя этот факт, я понял, что, к счастью, наступил, видимо, не на саму мину, а на какую-то толстую ветку, лежавшую одним концом на мине, и взрыв произошел сбоку, сантиметрах в 20–30 от ноги.
Командир отделения Пузырей ожидал меня на тропе у края заминированного участка, чтобы отнести на импровизированный взводный склад обезвреженные мною и вынесенные к нему мины. Услышал он взрыв и с криком «Лейтенант, живой?» бросился напролом ко мне. Я понял, что он может сейчас тоже напороться на мину, и заорал что было мочи: «Стоять! Не двигаться! Я выберусь сам!» Кое-как встал и, еще не чувствуя острой боли, опираясь на какую-то палку или толстую ветку, волоча поврежденную ногу, стал выбираться по уже разминированной части завала к тропе. В сапоге что-то хлюпает, понял: кровь. Вот и первое ранение!
Меня подхватили Пузырей и ординарец Женя, уволокли к землянке, разрезали и сняли сапог, перевязали, на какой-то тачке, невесть откуда взявшейся, отвезли на батальонный медпункт километрах в полутора от окопов в селе с запомнившимся названием Выдраница, недалеко от штаба батальона, находившегося в Замшанах. В тот же день к вечеру меня, перевязав уже профессионально, доставили в медсанбат.
Вывих, если можно так назвать выскочившую из своего нормального положения ступню, хотя в справке о ранении было написано «ушиб», мне там вправили (вот когда ощущение боли пришло ко мне в полной мере!), противостолбнячный укол сделали, рану обработали и ногу забинтовали основательно, с шиной, как при переломе. Однако коварство этих мин из стеклянных бутылочек мне довелось узнать не сразу. Если крупные стеклянные осколки, обнаруженные на ощупь при обработке раны, удалили тут же, то те, что помельче, остались в ноге. Их даже не обнаруживали после и под рентгеном, а оставшиеся в ноге стекляшки выходили из нее еще много лет после войны через долго не заживающие свищи.
В медсанбате несколькими днями позже я стал, хотя и с трудом, ходить, опираясь на костыль. Вскоре я заменил костыль палкой, с которой расстался только недели через две после выписки уже у себя, в штрафбате. Недели лечения мне оказалось достаточно, чтобы настоять на выписке, и я кое-как уговорил медсанбатовское начальство отпустить меня в мой батальон.
Тем временем надо мной сгущались тучи. Наш особист, почти ежедневно посещавший меня в медсанбате, подробно выспрашивал у меня, кто принял решение снимать мины с лесного завала.
Мне нужно было отвечать за самовольную ликвидацию этого элемента обороны, не бросая никакой тени на ротного, согласившегося на это. А тут еще за время моего лечения случилась беда. Уже набравшийся опыта мой помощник по минному делу штрафник Омельченко решил сам без меня продолжить установку ПОМЗов. И погиб, когда по неосторожности в темноте задел нить только что взведенной им мины. А она, как назло, сработала, да как! Истинно: минер и сапер ошибаются один раз. Для Омельченко эта ошибка с минами была тоже единственной. Но на этих минах однажды ночью подорвались фрицы, пытавшиеся проникнуть в наше расположение за «языком». Для них минное поле здесь тоже оказалось неожиданностью.
Как потом рассказали мне друзья, комбат с заместителями всерьез обсуждал возникшую проблему, как уберечь меня от трибунала за это хотя и с благими намерениями, но умышленное «вредительство» и не дать свершиться моему переходу из категории командира штрафников просто в штрафники. Наш комбат, тогда уже полковник Осипов, после беседы со мной в медсанбате лично ездил к командующему 70-й армией генералу B.C. Попову хлопотать за меня.
К слову сказать, в нашем комбате полковнике Осипове удивительно и счастливо сочетались немногословие, твердость и строгость с одной стороны, и доброта, отеческая забота — с другой. Недаром все его иначе не называли между собой, как Батя, отец-комбат. И визит комбата к командарму снял этот вопрос с повестки дня. Заступничество комбата даже завершилось награждением меня орденом Красной Звезды.
Выписали меня. А в справке написали: «Выписывается по настоятельной просьбе больного с амбулаторным лечением при части». Когда я вернулся из медсанбата, Семен Петров, командовавший взводом без меня, предложил командиром отделения вместо погибшего Омельченко бывшего лейтенанта Федора Шерстунова, начальника инженерной службы полка, которого он знает еще по 33-му ОШБ и который неплохо знает минное дело. Я твердо решил, что этим минным делом заниматься без приказа свыше больше не буду, но совет Петрова поддержал.
