Как я уже говорил, немцы всяческими методами, в том числе и авиаразведкой, пытались раскрыть систему нашей обороны и определить изменения в ней, происшедшие за последнее время. Над нами нахально повадилась летать «рама». Так на фронте прозвали фашистский двухфюзеляжный разведывательный самолет-корректировщик «Фокке-Вульф-189». Один штрафник-пулеметчик приспособил колесо перевернутой телеги под вращающуюся турель ручного пулемета Дегтярева и в очередной пролет на низкой высоте этой «рамы» так удачно запустил в нее длинную очередь трассирующих, зажигательных и бронебойных пуль, что самолет «клюнул», резко стал снижаться и, едва перелетев через речку, упал и взорвался. Летчик даже не смог воспользоваться парашютом.
Сколько было радости у нас! И не только потому, что «наша взяла». В первую очередь радовались штрафники, ну и мы за них. Знали, что за сбитый самолет или подбитый танк надлежало награждение орденом Отечественной войны! Причем без тех условий, когда за боевые отличия награждали медалями или орденами, если подвиг бойца был выше по своему значению, чем основания для снятия с него вины. А для штрафника награждение орденом — это и освобождение от штрафбата за подвиг без пролитой крови, без ранения!
За этот оборонительный период открылись и другого рода «подвиги» штрафников. Как уже упоминалось, фашисты ежедневно совершали на нас мощные артналеты. Наша артиллерия на них, как правило, не отвечала, так как на период подготовки к активным действиям к операции «Багратион» была жесткая установка на максимальную экономию артбоеприпасов, да и патронов тоже. Мы и раньше замечали особенность пресловутой немецкой аккуратности — совершать эти налеты в определенное время суток, почти каждый раз после 9 часов вечера. И хотя к этому времени все старались находиться, как правило, в окопах, вдруг стали появляться среди штрафников легко раненные осколками в мягкие ткани, как правило, в ягодицы. Ну а коль скоро штрафник ранен, пролил кровь — значит, искупил свою вину со всеми вытекающими отсюда последствиями. Здесь, в обороне, где время пребывания в штрафбате текло как-то медленнее, число таких случаев стало подозрительным. Особисту нашего батальона через других штрафников, презрительно относившихся к таким хитрецам, удалось узнать технологию этих ранений.
Оказывается, во время артналета под грохот разрывов снарядов изобретатели этого способа бросали в какой-нибудь глухой окоп ручную гранату, а затем из стен сарайчика или обшивки окопа выковыривали ее осколки. Вынимали из автоматного патрона пулю, высыпали половину пороха и вставляли в гильзу подходящего размера осколок. А дальше — дело техники. В очередной артналет из этого автомата выстреливали заряженный осколок в мягкое место — и получали легкое ранение, а значит, вожделенную свободу. Правда, когда эту хитрость раскусили, почти всех хитрецов выловили в войсках и вновь судили, теперь уже за умышленное членовредительство и фактическое дезертирство из штрафбата. Не все «умники» возвращались в ШБ. Некоторых с учетом их прежних «заслуг» приговаривали к высшей мере. К подобным изобретателям в офицерском штрафбате относились, мягко говоря, негативно.
Не могу не рассказать об одном «выдающемся» штрафнике, прибывшем во взвод в начале июля 1944 года, когда мы стояли в обороне. Запомнил о нем многое, такой он был «особенный». Это бывший инженер-майор Гефт Семен Давидович, прибывший к нам уже в оборону. Читал копию его приговора с чувством брезгливости: он был осужден, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и принуждение к сожительству в извращенном виде.
Будучи начальником автобронетанковой службы кавдивизии, Гефт создал себе возможность питаться отдельно от всех и не только заставлял девушек-солдаток, приписанных к этой службе, выполнять дополнительно обязанности официанток, но и принуждал их во время приема пищи удовлетворять его всякие сексуальные прихоти. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся или пожалуются кому-нибудь, то он загонит их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют).
По всем меркам это было насилием с использованием служебного положения. Приговор был суров: 10 лет ИТЛ с заменой тремя месяцами штрафбата, что было вполне справедливо.
В те годы не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать «цивилизованным» странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские «общечеловеческие ценности», в том числе и «сексуальную революцию», невиданно уронившую мораль не только среди молодежи. «Сексуальное просвещение» детей, навязанное нам Западом, привело к тому, что даже младшим школьникам все обо всем разъясняют в подробностях. Поэтому перестали быть редкостью неединичные случаи детской проституции и беременности, валютная проституция кажется некоторым девочкам лучшей профессией в мире, а наши «правозащитники» нет-нет да и заговаривают о легализации этой «древней профессии». Мне кажется, что в наше время «сексуальной продвинутости» половой извращенец и насильник Гефт в лучшем случае отделался бы штрафом или простым осуждением.
Представляясь мне, видя мои звездочки старшего лейтенанта на погонах, Гефт подчеркнуто нарочито называл себя инженер-майор. Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы его вернуть, ему нужно еще очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в штрафбат, — боец-переменник. Определил я Гефта в отделение Пузырея на отдаленный участок взводной траншеи и предупредил «новобранца» о том, чтобы всегда, а прежде всего во время вечерних немецких артналетов он внимательно наблюдал за немцами в своем секторе с целью не допустить проникновения их в наши окопы под прикрытием артогня. Предупредил, что фрицы уже давно здесь охотятся за «языком».
В первый же вечер Владимир Михайлович Пузырей доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, накрывался плащ-палаткой, за что заметившим это соседним штрафником был бит. Я приказал Пузырею постараться основательнее убедить этого «е…рь-майора», как по аналогии с обер-майором ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, «солдатский телеграф» здесь тоже работал.
Еще не успел я забыть об этом разговоре, как через день-два под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: «Ничему не удивляйтесь и пока молчите». Едва я успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой «переводчик» Виноградов. Ну, думаю, «языка» приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло!
Эта мысль пришла мне потому, что был понятен смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов «Ya… Ya… Я…», что соответствовало русскому «Да» и означало в данном случае полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то «обер-лёйтнанту», что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но увидел… Гефта!
