После участия в захвате вражеских «языков», чувствуя какой-то необычный душевный подъем перед нашим переходом в наступление, я написал заявление о приеме в члены партии. Одну рекомендацию дал мне мой командир капитан Матвиенко Иван Владимирович, а вторую — начальник штаба, майор Лозовой Василий Афанасьевич.
В партию тогда принимали прежде всего отличившихся в боях. Быть коммунистом считалось не столько почетным, сколько ответственным. И не только за себя, но и за порученное тебе дело, за доверенных тебе людей и за выполнение боевых задач. Одна привилегия была у тех, кто по-настоящему дорожил этим званием, — первым вставать в атаку, первым идти под пули врага. Очень точно, очень емко выразил эту мысль Александр Межиров:
Повсеместно, где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного — невпроворот,
Сквозь века, на века, навсегда, до конца:
Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
А заявления писали немногословные: «Хочу быть в первых рядах защитников Родины…», понимая, что именно означало быть в первых рядах, что значил этот призыв «Коммунисты, вперед!». Это уже значительно позднее я стал отличать коммунистов реальных, истинных от тех, кто вступал в ВКП(б), а потом и в КПСС ради карьеры или чтобы пролезть хоть и в небольшие (батальонные, полковые, а на гражданке — в районные), но руководящие партийные органы, на более или менее высокие должности. Особенно они стали наглеть, эти псевдокоммунисты, во времена Хрущева — Брежнева, а особенно — Горбачева. Но и там, на фронте, они выделялись своей неискренностью и лицемерием.
Хотя кандидатом в члены ВКП(б) я был с осени 1943 года, но только теперь, когда мне присвоили очередное воинское звание, а на моей груди красовался первый боевой орден, я решил, что мне не стыдно вступать в члены партии. Я и теперь, в начале XXI века, горжусь тем, что именно тогда, в середине ХХ века, перед решительными боями по завершении освобождения Белоруссии, за один день до перехода в наступление, в политотделе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии мне вручили новенький партбилет. Это было для меня равноценно самой высокой правительственной награде.
Принадлежность к партии большевиков была огромным стимулом офицера переднего края быть первым в бою, в атаке, в рукопашной. На фронте, особенно в частях переднего края, вступление в партию надо было заслужить, и писали мы, командиры, тогда в заявлениях «Хочу быть в первых рядах защитников Родины», хотя штрафбаты и так были не вторыми.
И я считаю: те, кто теперь говорит о том, что тогда, вставая в атаку, вовсе не кричали «За Родину», «За Сталина!», а если эти слова и произносились, то только политруками, не правы. Просто им самим никогда не приходилось личным примером поднимать взводы или роты в атаку под пулеметные дожди. Нечасто звучали эти слова и у нас, не всегда для них были подходящие обстоятельства, но я, например, не раз произносил их, хотя и не был политработником по должности. Так было, и не стоит теперь открещиваться от этого.
Не надо и корректировать свои тогдашние чувства во времени, как делали и делают, ставя себе такую мимикрию в заслугу, многие наши политики и историки, как, к слову, главный в прошлом «коммунистический» идеолог Александр Яковлев, да и не менее главный (тоже в прошлом) «политработник» Советской Армии генерал Волкогонов. О покойниках плохо говорить не принято, но других слов для них у меня просто нет.
Вот и закончился мой, будем считать, начальный период фронтовой жизни, длившийся пока только чуть более полугода, но по штрафбатовской «выслуге» 1:6 — более 3 лет. Теперь она пойдет под другими ощущениями, под другими собственными оценками. Теперь я — коммунист и гораздо больше отвечаю за успехи, а еще больше — за неудачи или промахи. Теперь я во сто крат больше должен служить личным примером в бою. Да и не только в бою, во всем остальном — тоже. И я был горд этой возросшей моей ответственностью.
Глава 11
«Багратион». Рядом с гвардейцами. Битва за Брест
Когтями терзает стервятник проклятый
Великое сердце страны.
Пылают в ночах белорусские хаты,
Деревни врагом сожжены.
Муса Джалиль
За последние две недели нас хорошо пополнили боеприпасами. Видимо, не зря в обороне призывали экономить патроны. Теперь, перед наступлением, боеприпасы выдавали без ограничений. На каждый автомат ППШ мы получили по 200–250 патронов в «цинках», металлических упаковках из тонкого оцинкованного железа, или в картонных просмоленных пачках. К автоматам было по два магазина, каждый емкостью 71 патрон. Бойцам, у кого были винтовки-трехлинейки, выдали в дополнение к табельным подсумкам еще по два.
Выдали нам и сухие пайки, объем которых остряки именовали по-другому, совсем немного меняя буквы в слове «сухой». Мало чем эти пайки отличались от тех, что выдавали нам в феврале, перед рейдом в тыл к немцам под Рогачевом. Разве что теперь туда входили небольшие баночки с американским, непривычно остро пахнущим сыром (все американское и английское по-прежнему у нас именовалось «вторым фронтом») да соленое, немного пожелтевшее, но не потерявшее от этого своей прелести свиное сало. Все это было выдано на 3–5 суток активных боевых действий. Правда, предусматривалось хотя бы раз в сутки, если будет позволять боевая обстановка, горячее питание из наших походных кухонь, к регулярности и полновесности порций из которых мы привыкли в обороне. Тыловые службы хорошо позаботились даже о ремонте и замене износившейся обуви: впереди были длительные боевые походы по болотистой и песчаной земле Полесья. Только до границы с Польшей предстояло пройти с боями более сотни километров.
Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а «окруженцы» почти все в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные «хромачи» на «кирзу». На замену давали и новенькие английские ботинки (тоже «второй фронт»!). Они были не черными, привычными для нас, а коричневыми и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подметкой. Как потом оказалось, подметки эти, на первый взгляд прочные, были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного особого картона, который через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки напрочь теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, тоже не черные, как наши, советские, а цвета хаки оказались достойными похвалы — прочными, долговечными. Длинные, плотные, двойные, они годились даже на подарки девушкам прифронтовых деревень и армейским связисткам или медсестрам вместо чулок.
Ремонт обуви, наверное, везде в армейских условиях отличался определенной изобретательностью в экономии починочного материала. Помню себя еще красноармейцем разведвзвода в 1941 году на Дальнем Востоке в дивизии полковника Чанчибадзе, на фронте ставшего генералом, а к концу войны — командующим 2-й Гвардейской армии.
