Уже в помещении, где лежат прооперированные, очнулся от легких шлепков по щекам и хорошо знакомого голоса сестры Тани: «Проснись, проснись! Все уже закончилось». Первое, о чем я спросил и что меня больше всего волновало, — как вел себя на операционном столе и не вырывался ли мат. И рад был услышать: «Ты был абсолютно спокоен и ничем не мешал хирургу». Или от воздействия наркоза, или от безмерной усталости за последние несколько бессонных суток, но я снова уснул. Спал беспробудно остаток дня, ночь и только к обеду следующего дня окончательно проснулся. Непривычное ощущение непослушной ноги несколько обеспокоило меня. Однако мои опасения по этому поводу уже знакомый врач, который когда-то «опекал» мою другую ногу при первом визите сюда, развеял словами: «Подумаешь, нервик один поврежден! Срастется, все войдет со временем в норму».
А еще этот врач сказал, что я должен благодарить судьбу за то, что пуля задела лишь несколько миллиметров крупной артерии. Если бы этот сосуд был пробит сильнее, то мне не суждено было бы выжить, истек бы кровью. А если бы на несколько миллиметров пуля отклонилась в другую сторону, то мой частично поврежденный нерв был бы перебит полностью и восстановить управление ногой было бы даже теоретически маловероятно. И тогда финал — калека с высохшей ногой на всю оставшуюся жизнь.
Но судьбе или кому-то повыше, видно, угодно было снова оберечь меня. Пулю из раны во время операции, оказывается, не извлекли. Она как-то хитро обошла кости таза, сразу ее не нашли (рентгена не было) — объявилась она через год, выйдя заметным бугорком под кожей правой ягодицы, и стала мешать мне сидеть и даже лежать. Вырезали ее вскоре после Победы совсем в другом госпитале.
После операции нас, большую группу тяжелораненых, эвакуировали в армейский тыл, в эвакогоспиталь, который находился еще на территории Белоруссии. Судя по тому, что за эти дни в медсанбат поступило большое количество раненых, бои шли ожесточенные: из надежного кольца окружения все еще пыталась вырваться большая группировка немецких войск. Наш штрафбат вместе с 38-й Гвардейской дивизией, которой мы были приданы и с которой плечом к плечу шли в операции «Багратион», в последующие дни надежно продолжали замыкать кольцо окружения, соединившись с войсками, обошедшими Брест с севера.
Москва салютовала доблестным войскам Первого Белорусского, освободившим город Брест, областной центр Белоруссии, двадцатью артиллерийскими залпами из 224 орудий! Радостно было сознавать, что и наша кровь была пролита не зря. Всем участникам этих тяжелейших боев за овладение городом Брест, последним городом Советской Белоруссии, и фактически за завершение очистки советской земли от фашистской нечисти, приказом Сталина, Верховного Главнокомандующего, была объявлена благодарность.
И впервые нам, воинам штрафного батальона, были вручены специальные документы об этом, хотя раньше мы этой чести не удостаивались. Подумалось, что маршал Рокоссовский, понимая, что штрафбат по определенным соображениям не может включаться в приказы Верховного Главнокомандующего, но принимает активное участие в освобождении или взятии крупных городов, важных рубежей, дал указание вручать и нам такие документы. И это правило вручать нам Благодарности Верховного выполнялось в дальнейшем неукоснительно, до самой Победы. Нетрудно догадаться, какое значение имели для поднятия духа эти типографские бланки с портретом Верховного и вписанной твоей фамилией, какие положительные эмоции тогда рождались в наших душах, сердцах, умах.
Уже после войны из множества военных мемуаров я почерпнул сведения о подробностях боев, свидетелем которых из-за ранения уже не был. Привожу опять строки из книги Н.В. Куприянова «С верой в победу», наиболее подробно описывающего этот период, который прямо касался и нашего батальона.
«Противник силами более дивизии атаковал части 38-й дивизии и к утру 28 июля потеснил их. Подразделения дивизии (а значит, и штрафбата) сражались самоотверженно. Получив ранения, гвардейцы (и многие штрафники тоже) оставались в строю и продолжали выполнять боевую задачу. В уничтожении врага существенную помощь оказала штурмовая авиация фронта. Гвардейцы 110-го полка (а с ним действовал и наш штрафбат. — А.П.) мужественно и стойко оборонялись и отбили десять контратак численно превосходящих сил противника. Его пехота и танки, не добившись успеха с фронта, обошли полк с флангов…»
Далее из книги явствует, что к утру 29 июля, преследуя уже разгромленные и расчлененные в этих очень сложных условиях группы противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вошли в Бяла-Подляску, восточнее которой столько дней упорно стояли мы с гвардейцами. Так что, пока я находился в медсанбате, завершились памятные бои штрафбата и 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии за легендарный город Брест.
Ну а в госпитале — снова ежедневная обработка раны, перевязки. Дня через два не то чтобы разрешили, а настоятельно рекомендовали не только вставать, но и по мере возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться непослушной, и я с помощью изобретенного мною «привода», шлеи вначале из бинта, а потом уже из ремешка, пропущенного в сапог под ступню, приспособился довольно уверенно ходить, хотя и не так быстро, переставляя ногу этим ремешком. Наши койки и нары были двухъярусными. Меня, «безногого», конечно, разместили на нижнем этаже, а надо мной лежал симпатичный, моих лет старший лейтенант Николай, рука которого была в гипсе — раздроблена кость.
Наша медсестра — симпатичная татарочка Аза, была девушка образованная, много знающая, с ней было интересно общаться. Вскоре между Николаем и Азой завязались очень дружеские отношения. Я попросил Азу, если возможно, достать что-нибудь почитать, благо время, свободное от перевязок и других лечебных процедур, было, да и соскучился по возможности вдоволь насладиться чтением. Рад был, что в госпитале библиотека оказалась приличной.
Свободное время на чтение как-то незаметно вернуло мою память к своему детскому отношению к чтению, к самой книге вообще. Читать я полюбил очень рано, лет с четырех. Научил меня этому, как говорили у нас в семье, мой старший брат Иван, хотя я этих уроков не помню, наверное, было это за пределами моей детской памяти. Оказывается, он не только научил меня читать задолго до моего пятилетнего возраста, но и сумел привить любовь к этому важному для человека делу. У меня никогда не было проблем, чем занять время, свободное от игр со сверстниками. Я всегда находил что-нибудь для чтения, читал отцовскую железнодорожную газету «Гудок». Даже обрывки других газет представляли для меня интерес, хотя многого ни в «Гудке», ни в этих обрывках не понимал.
Отец, видя мое увлечение, выписал детский журнал «Мурзилка», страницы которого я зачитывал до дыр. Зато уж каким праздником для меня были нередкие случаи, когда я развлекал своим чтением взрослых, многие из которых читать просто не умели — тогда это было не в диковинку. Усаживали меня вечером на стол перед керосиновой лампой, и я вслух, не признавая еще других знаков препинания, кроме точки, читал далеко не детские книжки. До сих пор помню книгу «Житье-бытье», автора которой почти запомнил, не то Дорохов, не то Шорохов. Это теперь в интернет-поиске нашел, что то была повесть Дорохова Павла Николаевича «Житье-бытье», изданная в Москве в 1923 году, моя, так сказать, ровесница! Содержание книги этой хорошо помню и теперь понимаю, что она отнюдь не была предназначена даже для подростков — такие в ней натуральные подробности деревенского быта живописались…
