Черные зрачки Манджиева впились в лицо Николая.
– А если он понял свою вину и захочет перейти на нашу сторону?
– С раненой ногой он будет нам обузой, а у нас еще освобожденные пленные. Я не могу рисковать их жизнями! И нашими тоже! Оставлять его живым нельзя. Гришка! Пленного в расход! Патроны не трать. Возьми трофейную винтовку.
Вострецов подошел к пленному, ухватил за ворот.
– Вставай.
Молодой калмык тяжело поднялся, снял серую немецкую шинель. Тело парня сотрясала дрожь, в глазах стояли слезы. Гришка понял, что калмык догадался, о чем говорили Селиванов и Манджиев. Догадался и старик. С причитаниями он стал хватать ноги разведчиков и юноши. Николай выдернул ногу из объятий старика, спросил Манджиева:
– Чего ему надо?
– Просит не убивать парня. Говорит, что возьмет его с собой и вылечит.
– А он может поручиться, что этот парень не расскажет о нас первому встречному вражескому патрулю?!
Манджиев отвел взгляд. Селиванов жестко приказал:
– Вострецов! Чего стоишь?! Исполняй!
Гришка под вопли старика вывел молодого калмыка из кошары. Парень шел медленно, сильно припадал на раненую правую ногу, то и дело останавливался. Вострецов не знал, пленнику в самом деле тяжело идти или он тянет время, но подгонять не стал. Дело, порученное Селивановым, было ему не по душе. Ему много раз приходилось убивать врагов и издалека, и в рукопашной, и ножом в разведке, но расстреливать пленного – впервые. Одно дело, когда противник вооружен, другое, когда перед тобой безоружный, раненый юнец. Гришка остановил пленника через двадцать шагов, в месте, где пленные сложили тела убитых легионеров. Калмык остановился, уставился на темнеющий в ночи бугорок из трупов, прикрытых травой. Он понимал, что не может убежать или броситься на противника, понимал, что обречен. Ком подступил к горлу Вострецова, он боялся, что парень повернется, посмотрит ему в глаза, и тогда он не сможет выстрелить. Но приказ надо было выполнять, к тому же в темноте он не сможет разглядеть его глаз. Однако, чем больше шло время, тем меньше Гришке хотелось стрелять. На миг он представил калмыка на своем месте и понял, что тот бы его не пожалел. Вострецов стиснул зубы, нажал на спусковой крючок. Выстрелил один раз. В затылок. Калмык повалился, словно срубленное дерево. Проверять, жив легионер или нет, не стал. Не оборачиваясь, медленно пошел к кошаре. В голове шумело, ноги казались ватными. У входа его встретил Санджи Манджиев. Взгляд его был неприветлив, но угрюмый вид Вострецова смягчил его:
– Иди ешь, я покараулю.
– А ты?
– Мне что-то не хочется.
– И мне тоже.
Подошел Селиванов.
– Вот что, ребятки, это война, и сопли здесь распускать не самое время. Вы думаете, у меня сердце из железа? Вам парня жалко? А мне, думаете, не жалко?! А тех, кто по всему фронту от Кавказа до Карелии убитыми лежат, и тех, чьи кости от Карпат до Волги разбросаны, вам не жалко?! А может, такой же засранец убил моего брата или сотни других братьев, сестер, отцов и матерей?! Или убил, если бы ему представилась возможность отомстить за застреленных нами дружков или полученное прежде ранение. Или я не прав?
Манджиев, не отрывая глаз от кончиков своих сапог, вымолвил:
– Прав.
– А раз прав, значит, идите есть, я в охранении постою. Воду, водку, похлебку и лепешки разделите поровну между нами и пленными. И старика не забудьте.
Манджиев и Вострецов зашли в кошару, Селиванов достал трофейный кисет, бумагу, сделал самокрутку, закурил, пряча огонек в кулаке. Ему было о чем подумать…
Манджиев и Гришка быстро разделили продукты, принялись вместе с военнопленными за еду. Старик от угощения отказался. Разведчики, понимая его состояние, особо не настаивали. Голод взял свое. Манджиев быстро расправился с едой, сменил Селиванова. Когда с приемом пищи было покончено и заварили чай, Николай позвал Манджиева:
– Садись у ворот да в щелку поглядывай, а между делом с нами будешь думу думать и разговоры вести.
Когда Санджи притулился к внутренней стороне створки, Селиванов обратился к недавним военнопленным:
– Что думаете делать, товарищи бывшие красноармейцы?
Хрипатый ответил за всех:
– А чего тут думать, с вами мы.
Селиванов перевел взгляд на калмыка в кепке.
– Что ты решил?
Арсланг не раздумывал:
– Я для того к Астрахани и пробивался, чтобы к своим присоединиться.
Селиванов кивнул на немого:
– А он?
Арсланг стал что-то говорить немому на калмыцком языке. Тот отрицательно замотал головой, замычал, стал что-то показывать на пальцах, потом замахал рукой в сторону, откуда предположительно привели пленников. Арсланг развел руками.
– Домой хочет, в свой хотон.
– Что ж, как говорится, насильно мил не будешь. Пусть возвращается. Он говорить не умеет. Даже если наткнется на патруль, многого от него не добиться.
Старик неожиданно встал, быстро и резко заговорил. Селиванов обернулся к Манджиеву, спросил:
– О чем он балакает?
– Просит разрешения уехать сейчас. Говорит, что не желает находиться в месте, которое осквернено убийством.
Селиванов покосился на старика.
– Пускай едет. Скажи ему, что мы недалеко отсюда на волков наткнулись, может, ему там поискать свою лошадь с жеребенком.
Манджиев перевел. Старик ответил, со злобой поглядывая на Николая. Селиванов заиграл желваками.
– Что ему еще нужно?
– Он говорит, что сейчас иные люди хуже волков стали.
– Не в тех людях он волков видит. Скажи ему, пусть уходит подобру-поздорову, а то не ровен час я осерчаю!
Манджиев быстро заговорил на калмыцком языке. Старик встал, торопливо вышел из кошары. Вскоре стало слышно, как он погоняет верблюда. Селиванов сидел в раздумье, неотрывно наблюдал, как пляшут в костре языки пламени. Когда старик уехал, он произнес:
– Времени, братцы, мы потеряли изрядно, полагаю, что ничейную землю мы до рассвета не перейдем, а передвигаться днем опасно.
Вострецов предложил:
– А если нам переодеться в форму легионеров? Опять же, на их лошадях передвигаться быстрее можно.
– Лошадей, если ты правильно сосчитал, шесть, а нас без одного десяток.
Голос подал Манджиев:
– Можно на одну лошадь вдвоем сесть.
– Можно, только долго ли они протянут? Да и двигаться будем медленнее. Но попробовать можно. Все равно ехать верхом можно будет только до рассвета, а потом придется лошадей отпустить, а самим где-нибудь укрыться до ночи. А уж как стемнеет, будем пробираться к своим.
