– Приедет! – твёрдо сказала Флёна. – Моё слово верное!
Билеты на выставку Вари начали распространять за две недели до события. Большая часть разошлась среди студентов университета и военных: двоюродный брат Полины и Анны, офицер Московского гарнизона, обещал привести половину полка. С десяток Анна оставила в семье, где служила учительницей, и, весьма гордая, привезла вырученные за них четыре рубля. Целую дюжину удалось пристроить Нерестову в училище, и на его гостей возлагались особые надежды. Это были люди, понимающие в искусстве. Но больше всех гордились Флёна с матерью, сумевшие заполучить на выставку «целую доподлинную княгиню». Княгиня была клиенткой белошвейной мастерской, и Спиридоновна с дочерью прожужжали ей все уши о выставке молодой художницы. Аристократка заинтересовалась, купила шесть билетов, заплатив десять рублей, и обещала непременно быть.
Варя стояла в комнате с картинами, растерянная и испуганная. Чёрное траурное платье делало её ещё тоньше и стройней. В рыжих волосах, уложенных в гладкую причёску, прыгали искры света от зажжённых ламп. В пальцах она машинально теребила тряпку, которой недавно протирала пыль в комнате. Нерестов, поправлявший на стене «Рассвет на Москве-реке близ Новоспасского монастыря», внимательно и слегка сочувственно поглядывал на неё, но молодая художница этого не замечала. Она то и дело глубоко, отрывисто вздыхала. Губы её что-то чуть слышно шептали.
– Варенька… – начал было Нерестов, но в это время сама Варя повернулась к нему:
– Аким Перфильич!..
Оба запнулись, рассмеялись и умолкли.
– Ну, что же, Варя? Что ты хотела сказать?
– Да уж вы говорите…
– Нет, ты первая!
– Извольте… – Варя снова вздохнула, и тряпка выпала из её рук. Она не подняла её. – Аким Перфильич, уж не глупость ли мы задумали? Я уж какой день думаю… Моя б воля – отменила бы вовсе всю эту выставку, только ребят жалко. А вдруг и не придёт ещё никто? Столько беготни, столько беспокойства, расходы такие…
– Варенька, да отчего же? – с улыбкой пожал плечами Нерестов. – Я понимаю твоё волнение, оно естественно… Но все художники когда-то выставлялись впервые. Надо же начинать и тебе!
– Так то художники, Аким Перфильич… Вы тут все про мой талан говорите, а у меня поджилки трясутся… Ну как вы не видите, что никакого талану тут в помине нет! Вот тятенька покойный был – тот талан! Сразу видать было! И в лавках без разговоров брали, и цену стоящую платили…
– И половина из его картин тобою была писана, – спокойно закончил Нерестов.
Варя только отмахнулась. Помолчав, тихо продолжила:
– Разумеется, нашим нравится. Только ведь сегодня большие люди прийти должны, понимающие… Знакомые ваши! Ну как опозоримся мы? Ну какой из меня художник, право? Я с господами и поговорить-то толком не сумею, и поведению не учена, и…
– Художник, Варя, должен уметь рисовать, – с мягкой насмешкой перебил её Нерестов. – А обхожденье и этикет – вещи малозначащие. Я сам – деревенского священника сын. С образов начинал, в иконной лавке продавался. До сих пор покойнику-отцу благодарен, что в семинарию меня не засунул, а отправил в Москву, в училище. Ты по сравнению со мной тогдашним – сущий профессор!
– Скажете тоже… – недоверчиво посмотрела на него Варя. Но смеющиеся карие глаза напротив заставили её улыбнуться.
– Могу в том слово дать! С чего ты взяла, что не умеешь себя вести? У тебя правильная речь, врождённое чувство такта и меры. Ты начитанна. Флёна с матерью мне рассказывают, что все клиентки в мастерской твоим обхождением восхищаются!
– Это всё барыне нашей спасибо! – торопливо вставила Варя. – Они меня своей милостью не оставляли, всему научили…
– Ну, так и слава богу! Я уверен, ты и сегодня не ударишь в грязь лицом! А я вот, в Москву приехавши, нос рукавом вытирал и говорил «намеднись» и «таперича». Весь класс надо мной хохотал!
– Быть не может!
– Истинно! Спасибо преподавателю нашему, Фёдору Васильичу, занялся со мной. Книги давал, читать заставлял, а уж после я и сам приохотился. Ученье, Варенька, в нашем деле главное! И сама подумай – неужели бы я заварил всю эту кашу, если бы не видел у тебя недюжинных способностей? Ребята правы. Тебе нужно любой ценой продолжать учиться в классах. Да и, кроме того…
Договорить Нерестов не успел: в комнату с безумными глазами ворвалась Флёна.
– Аким Перфильич, Варя, – там уж подъехали!
Варя всплеснула руками – и кинулась вон из комнаты.
Беспокоилась хозяйка выставки зря: народу прибыло много. Первыми явились студенты – запорошённые снегом, замёрзшие, весёлые, с бутылками вина, которые были бесцеремонно изъяты бдительной Флёной прямо на пороге: «Да что ж за господа такие, никакого разумения, ведь предупреждали ж!..» В квартире тут же стало шумно, людно, весело. Сначала любовались картинами и хором пророчили смущённой Варе большое будущее. Потом в складчину купили одну из них: «Осенние рябинки» – и тут же начали спорить, у кого в комнате она будет висеть. Поскольку желающих было двенадцать человек, тут же была разыграна лотерея, и «Рябинки» достались Пете Чепурину. Пока радостный обладатель шедевра скакал по комнате с картиной в объятиях, а остальные притворно возмущались несправедливостью фортуны, раздался новый звонок. В тяжёлых шубах и мохнатых шапках, солидно отряхиваясь от снега, в собственную квартиру прибыло семейство Емельяновых: купец с супругою, две дочери и трое сыновей. Зная, что купец любит почёт и уваженье, студенты чинно отвесили поклоны, а девушки присели в низких реверансах. Польщённый Силантий Дормидонтович прогудел что-то вроде поздравления Варе и отправился взглянуть на картины.
Портреты дворника Карпыча и приказчиков из мелочной лавки купцу не понравились: «Оченно надо такое в комнатах вешать, когда и так каждый день эти хари перед глазами!» Но перед «Рассветом на Москве-реке» Емельянов стоял долго и в конце концов решительно полез за бумажником:
– А вот это – так истинно искусствие! Верно ведь, Пелагея Петровна? Как на духу говорю – искусствие! И ведь как удивительно: тоже вроде каждый день на это глядишь… Идёшь с рассвету лабаз открывать, поглядишь, как солнышко над Москвой встаёт, перекрестишься, подумаешь – и-и-их, благодать Господня! Беру, Варвара Трофимовна! За двадцать рублей отдашь?
Варя уже обрадованно кивнула, но тут вмешался с самой серьёзной физиономией Андрей Сметов:
– Позвольте, Силантий Дормидонтыч, – эта картина уже продана мне.
– Тебе?! – сморщился купец. – И сколько отдал?
– Пятьдесят.
– Врёшь! – убеждённо сказал Емельянов. – У тебя таких денег и в заводе не было!
– Разумеется, не было и нет! Но я брал не для себя, а для одного ценителя. И намерен продолжать покупки. Так что если вы собираетесь купить что-то ещё, то поспешите, – и Андрей с важным видом извлёк из кармана потрёпанного сюртука увесистую пачку денег.
