В общий русофобский хор новой советской литературы вливался поначалу из-за рубежа и голос пролетарского писателя Максима Горького. «Костер зажгли, – пишет будущий первый председатель правления Союза писателей СССР, – он горит плохо, воняет Русью, грязненькой, пьяной и жестокой. И вот эту несчастную Русь тащат и толкают на Голгофу, чтобы распять ее ради спасения мира… А западный мир суров и недоверчив, он совершенно лишен сентиментализма… В этом мире дело оценки человека очень просто: вы умеете работать?… Не умеете?… Тогда вы лишний человек в мастерской мира. Вот и все. А так как россияне работать не любят и не умеют, и западноевропейский мир это их свойство знает очень хорошо, то нам будет очень худо, хуже, чем мы ожидаем… Русский человек в огромном большинстве плохой работник. Ему неведом восторг строительства жизни, и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы – как в сказках – строить храмы и дворцы в три дня и вообще любит все делать сразу, а если сразу не удалось – он бросает дело. На Святой Руси труд подневолен… отношение к труду – воловье».
Естественно, особое значение в борьбе с «русским великодержавием» придавалось подрыву исторического сознания. Само наименование «русская история» как «контрреволюционный термин одного издания с трехцветным флагом» исключалось из образовательных программ. Исторические национальные герои России подавались в качестве реакционеров. Более других, пожалуй, досталось Д. Пожарскому и К. Минину. В рамках пролеткультовского движения проводилась широкая кампания по демонтажу их памятника на Красной Площади. Под запрет как проявление мелкобуржуазного национализма попала идея «патриотизма».
Пасквильную форму интерпретации исторической миссии ведущих деятелей отечественной истории иллюстрируют поэтические строчки Джека Алтаузена:
Я предлагаю
Минина расплавить,
Пожарского.
Зачем им пьедестал?
Довольно нам
Двух лавочников славить,
Их за прилавками
Октябрь застал.
Случайно им
Мы не свернули шею
Я знаю, это было бы под стать,
Подумаешь,
Они спасли Расею?
А может, лучше было б не спасать
[156].
Признанным лидером советских историков выступал в двадцатые годы академик Михаил Николаевич Покровский – жесткий критик российской государственности. Авторитет Покровского был столь велик, что его имя пять лет носил Московский Государственный Университет, ныне носящий имя Ломоносова. Взгляды М. Н. Покровского на российскую историю отражает следующий фрагмент из его сочинений: «Предлагаю всегда писать название страны «Россия» именно так, в кавычках, настолько оно скомпрометировало себя за тысячелетнюю историю, в которой не было ни единого светлого пятна, а лишь угнетение собственного темного, дикого и забитого народа и подавление стремления к свободе других… «Российская империя» вовсе не была национальным русским государством. Это было собрание нескольких десятков народов… объединенных только общей эксплуатацией со стороны помещичьей верхушки, и объединенных притом при помощи грубейшего насилия». Еще одна цитата: «Российскую империю называли тюрьмой народов. Мы знаем теперь, что этого названия заслуживало не только государство Романовых, но и его предшественница, вотчина потомков Калиты. Уже Московское великое княжество, не только Московское царство, было тюрьмой народов. Великороссия построена на костях инородцев, и едва ли последние много утешены тем, что в жилах великоруссов течет 80 % их крови. Только окончательное свержение великорусского гнета той силой, которая боролась и борется со всем и всяческим угнетением, могло послужить некоторой расплатой за все страдания, которые причинил им этот гнет».
Языковая политика заключалась в переориентации от кириллицы к латинскому алфавиту. Активно велись разработки языка эсперанто. В риторическом революционном запале левые пропагандисты доходили до отношения к русскому алфавиту как к «идеологически чуждой социалистическому строительству форме», «пережитку классовой графики самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского национал-шовинизма и насильственной русификации». За весь продолжавшийся до середины 1930-х гг. период большевистской лингвистической дерусификации на латинскую графику был переведен алфавит 68 национальностей
[157].
Основанные когда-то русскими города переименовывались в соответствии с фонетикой национальных меньшинств: Верхнеудинск стал Улан-Удэ, Белоцарск – Кизилом, Верный – Алма-Атой, Усть-Сысольск – Сыктывкаром, Обдорск – Салехардом, Царевокайск – Йошкар-Олой, Петровск-Порт – Махачкалой и т. д.
Уже после смерти В. И. Ленина в апреле 1924 г. создается Союз безбожников (позднее – воинствующих безбожников). Именно в этот период под руководством Емельяна Ярославского была развернута широкомасштабная антирелигиозная пропаганда. С высокой партийной трибуны звучали одобряемые руководством партии такие речи, как, например, заявление Н. И. Бухарина о генетической связи русского алкоголизма с природой православия
[158].
Лево-коммунистическое наступление продолжалось еще в начале 1930-х гг. Осуществлялась кампания по снятию церковных колоколов и передаче их в государственные учреждения для использования в хозяйственных нуждах. Продолжалась кампания по переводу алфавитов национальных меньшинств от кириллицы к латинской графике. Еще в июне 1930 г. нарком просвещения, председатель Ученого совета при ЦНК СССР А. В. Луначарский заявлял: «Отныне наш русский алфавит отдалил нас не только от Запада, но и от Востока… Выгоды, представляемые введением латинского шрифта, огромны. Он даст нам максимальную международность»
[159].
Сталинский идеологический поворот
Однако в 1933 г. ситуация в мире принципиально изменилась. Нацистская партия пришла к власти в Германии. Прежняя космополитическая идеология обнаружила свою непригодность в борьбе с новым идеологическим соперником. Нужна была новая идеология, аккумулирующая внутренние духовные ресурсы народа, превращающая в фактор государственной политики его исторические цивилизационно-ценностные накопления. Требовалось, соответственно, произвести смену приверженной прежним лево-интернационалистским догматам политической элиты. И этот поворот был совершен И. В. Сталиным.
Произошедший под прежней вывеской поворот был очевиден уже современникам. В ходе межпартийной борьбы в среде левой оппозиции был сформулирован концепт сталинского термидора.
[160] Он стал основой выдвинутой Л. Д. Троцким теории «преданной революции». В качестве доказательств сталинской контрреволюции Лев Давидович ссылался на следующие метаморфозы 1930-х гг.: отмена ограничений, связанных с социальным происхождением, установление неравенства в оплате труда, реабилитация института семьи, приостановка антицерковной пропаганды, восстановление офицерского корпуса, казачества и т. п.
[161] Троцкий объявлял сталинизм закономерным явлением контрреволюционной реакции: «Достаточно известно, что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту… Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции… Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто законы буржуазных революций «неприменимы» к пролетарской, лишено всякого научного содержания».
[162]
