Не зря, наверное в этом мире не читают книг. Хобот вон из-под полы всегда брошюры приносил, вслух читал и при этом на дверь косился. Еще и леталок этих не было, а он уже осторожничал. И про музыку всегда рассказывал интересное. Не Хобот ли, кстати, Тошибе флейту достал? Тоже мутная тема. Потому что… Ну, хотя бы потому, что и книги, и музыка с памятью человеческой что-то особенное вытворяют. Словно сковыривают какие-то слои, заставляют вспоминать то, что и помнить вроде не можешь. Как вот он играть научился так быстро? Может, припомнил что из ранешнего? И мы, слушая его, вспоминали, тоже вспоминали. Точно к каналу общему подключались. Что он там играл такое? «Аве Мария», кажется. Сначала Каччини, а потом Бетховена. И так было жутко, так хорошо. У меня слезы на глаза наворачивались, прятать лицо приходилось. Потому что ясно вдруг Антошку увидел. Опять почему-то далеко внизу. Я, значит, лечу над землей — и все выше-выше. Подо мной сосенки, березки, и братик мой бежит, скачет по траве. Кричит, руками машет, — на лице восторг, точно он сам меня запустил. Вроде змея воздушного или самолетика. А еще… Еще на отдалении парочка обнявшихся взрослых. И ясно, что это папа с мамой. Тоже смотрят, улыбаются. А я, дурак, только Антошку дразню, пируэты выписываю. Нет, чтобы взгляд туда бросить — повнимательнее да подольше. Чтобы впитать гигабайт-другой, закачать в нейронные архивы. Глядишь, сумел бы сейчас разглядеть. Глаза, губы, свет. От лиц ведь свет исходит…
Или уже не надо травить душу? Что-то там вспоминать. Но ведь дана нам зачем-то память! Не только ради цифр этих долбанных. Не ради информатики этой зачуханной! Иначе — зачем вообще все?
Гады! Я снова разозлился. Прямо волной кипящей окатило. Ведь все из-за них — из-за экспериментаторов этих айпированных! Из-за них я умер! Ведь умер, получается, разве не так? Пусть не меня они убили, а мой мир, но мне-то от этого не легче. Если уничтожить все, что тебе дорого, значит, и тебя уже вроде как нет. Остается этакий человек без позвоночника, без лица и без кожи. Человек без снов, а что может быть ужаснее — не жить хотя бы во снах…
Очнувшись, я вдруг понял, что Тошиба опять что-то рассказывает:
— …А еще исследователь такой был — Клив Бакстер. Так он за растениями наблюдал. И открыл, что они чувствуют боль, запоминают и даже умеют читать мысли.
— Да ты гонишь, — вяло отозвался я. Просто чтобы как-то реагировать на сказанное. Бакстер или не Бакстер — мне-то какое дело?
— Правда, правда! Он аппаратуру к ним специальную подключал и фиксировал малейшие изменения. И прикинь, злой человек подходил — растения излучали импульсы боли, а на доброго они чуть ли не мяукали-мурлыкали?
— Мяукали?
— Ну, не мяукали, конечно, но там особые сигналы излучались. Позитивные, значит. Он их поливает, скажем, а они рады. А подумает о чем-то плохом, у них тут же появляются тревожные импульсы.
— Ну и что?
— Как что! Мы ж их постоянно рвем, ломаем, в костер вон бросаем. Что, интересно, они про нас думают?
— Да ничего хорошего, наверное. Баранами считают.
— И я так думаю. А планета что думает про людей?
— Она вообще не думает, она просто чешется и шипит. — Я сорвал огурец побольше и откусил. — Теперь вот и на меня, наверное, огурцы твои обозлились.
— Возможно…
— Прикинь, кожура какая. Фиг, прокусишь.
— Это они от нас защищаются. Вроде панциря наращивают. А может, готовятся к будущему. Они ведь его тоже чувствуют — куда лучше, чем люди.
— Что чувствуют?
— Как что? Завтрашний день. И понимают: чтобы выжить, нужна толстая кожура. — Тошиба тоже сорвал огурец, но куда меньше, чем я. С аппетитом захрумкал.
— Не-е, природа — она тоже готовится. И наперед чувствует, к чему надо готовиться.
— Думаешь, толстая кожура спасет их от катаклизма?
— Смотря от какого. Если, скажем, радиация вдарит, тогда всем хана, это ясно.
— Вот уж не всем. Смотри, сколько атомных станций понастроили. Считай, возле каждого городишки. А в мегаполисах — так по три и по четыре станции за раз.
— Так дураки.
— А по-моему, не дураки, а жлобье. Хапуги. Рэм Палыч не такой, его и турнули сюда. И всех нормальных вокруг гнобят.
— Думаешь, почему так?
— Я не думаю, я знаю.
— Ну?
— С пальмы рановато спустились. А как спустились, сразу давай айпироваться. Потому как собственных мозгов испугались!
— Ну, не все ведь…
— Как же, не все. Если с семи лет принудиловка.
— Тебя же не сумели принудить.
— Ну, мы — особый случай. Потому и посадили в Ковчег, как в клетку… А так — все, считай, под айпом бегают.
Хрупая огурцы, мы какое-то время молчали.
— Или вот еще вопрос — куда исчезли тараканы? Думаешь, вывели? А почему раньше не могли вывести?
— Ну, что ты заладил — почему да почему. Знаешь — так скажи.
— Я и говорю. Может, они тоже чуют близкий апокалипсис.
— И тоже отсиживаются где-нибудь да панцирь наращивают?
— Да нет, эти проще решили — как лемминги, в пропасть. Тут ведь два варианта: либо попытаться выжить, либо сразу в расход. Апофиз вон полетал, так раскололи, как орех, но если гамма-вспышка полоснет, тут никакой ракетный щит не поможет.
— А шахта?
— И шахта не спасет. У нас же кругом атомное да химическое добро — станции, свалки, захоронения. Раскачать да расшевелить все — такая кутерьма начнется. Намусорили за двести-то лет! И потом — что ты делать будешь в этой шахте? В игрушки компьютерные резаться?
— А что мы в Ковчеге делаем?
Тошиба задумался. Глядя на него, я сорвал еще один огурец.
— Я, когда впервые сюда попал, тоже разного наслушался. Многие верили, что нас в космос готовят — типа, специальный отряд выживания. Скиснем, так не больно и жалко. А долетим до планеты нормальной, планете шанс дадим. Только это быстро забраковали. Потому как не долететь, а кроме того, где они — не занятые-то планеты? Даже найдем подходящую, так, верняк, на ней уже аборигены свои будут. Шарахнут из ЗРК — и привет родителям. На фиг им такие соседи. К нам вон прилетят, мы ведь тоже жахнем, и они жахнут. Потому что оккупация. И не спасут никакие способности.
— Может, потому они и занимаются айпированием? Айпированные-то уже и на Луне живут, и на Марсе.
— Тогда зачем им мы?
— Ну… Может, и незачем, а может, надеются еще выжать из нас какую-нибудь информашку…
Вдали послышались шаги. Мы замолчали. Человек двигался, уверенно ориентируясь в зеленом лабиринте. И шагал ведь не куда-нибудь, а прямиком к нам! Это мне не понравилось, — значит, схоронились все-таки недостаточно надежно. Противно, когда кто-то тебя вечно видит и вычисляет.
