— Это ты, Женька?.. Жень, ты где?
И все, аллес! На этом месте сон обычно плавился и растекался, как сосулька, брошенная на сковороду. И я какие-то идиотские движения делал, чтобы спасти его, удержать как-то, вырвать хоть малую кроху. А все одно: сон улетал, угрем юрким выскальзывал из неловких пальцев. Не помогали ни судорожные усилия, ни мои крики…
Из-за криков, кстати, меня и растолкал перепуганный Тошиба. Мятыш подушку метнул или другой кто, а он подскочил и растолкал. Хорошо, что темно было, никто не увидел моего зареванного лица. Ну, кроме Тошибы, конечно. Но его я почему-то не боялся. Знал, что никому из наших он ничего не расскажет…
Словом, в ту ночь я и не выдержал. Дождался, когда все снова уснут, и выскользнул из палаты. Миновал наше крыло, прокрался на территорию преподов. С замочком в учительскую справился в пару минут, а уж там, я знал, находилось все, что мне требовалось. Простенький планш, голографический транскриптор и нужные разъемы. Коды планша Тимур с Гольяном взломали еще месяц назад, так что и эту машинку я запустил без особого труда. Наудачу побегал по меню, в итоге кое-как настроил под себя. Найдя программку фотомэйда, по свежим следам принялся перебирать готовые сегменты и дорисовки. Вручную, понятно, мне такое никогда бы не удалось, но вдвоем с программкой я довольно быстро повторил нужный образ. Бутуз на ковре, ножницы в ручонке и даже клочок бумаги. Губы у парнишки надуты от сосредоточенности, личико одухотворенное. Глядя на него, я вновь почувствовал, как щиплет в глазах и как зудит на языке имя. Я почти готов был назвать его. Ну, вот совсем почти что готов… Надо было только еще посмотреть немного, подумать и повспоминать.
Включив транскриптор, я повторил образ в объеме, чуть повернул к себе.
— Т-т-т… — горло у меня перехватило. — Т-тоха-Антоха…
Наверное, я это крикнул, хотя и не услышал своего крика. Зато услышал скрипнувшие в коридоре шаги. Надо было скорее гасить голограмму, выключать планш, но я не мог себя заставить сделать это. В воздухе передо мной сидел мой маленький Тошка, смешно вывернув в коленях полные ножки, все с той же узнаваемой улыбкой. Погасить картинку значило вновь погасить память, а этого я теперь боялся более всего на свете. И в эту самую секунду в учительскую вошел Хобот. Я узнал его по легкому прикашливанию. Никто из учителей никогда не болел и не кашлял, а вот Хобот прикашливал. Не от того, что болел, а как бы извиняясь перед всеми нами за свое право командовать и давать задания. Он остановился у меня за спиной и, вероятно, тоже уставился на мою голографию. И Тошка продолжал улыбаться — уже не мне одному, а вроде как нам обоим.
— Это твой брат? — Хобот спросил это тихо, почти шепотом.
Я не ответил, но по щекам моим снова потекло теплое. Теперь бы я не обернулся, даже если бы меня рванули за ухо.
— Ты, наверное, с ним разговаривал?
— Во сне, — выдавил я из себя и испугался. Ничего и никогда не говори преподам! Это было первое правило, подсказанное мне при появлении в ДВЗ. Потому что ОНИ — это не мы! Потому что высмеют, выдадут, а после выпотрошат память до молекулы и всадят в мышцы здоровенные чипы-следилки…
Но Хобот и не думал смеяться. Наоборот, протянул руку поерошил волосы на моей голове. От этого простецкого прикосновения мне совсем стало не по себе. Будто натянули в груди тоненькую-тоненькую струнку. Казалось, еще немного, и она лопнет, оборвется. Сдавленным скрипучим голосом я попросил:
— Не надо.
— Понимаю. — Хобот быстро убрал руку и вновь смущенно прикашлянул. — Извини, что помешал. Если задел за живое…
Я даже в ту минуту удивился, как ловко он это сказал. Задеть за живое… Ведь в самом дел задел. И именно за живое. Пусть даже не со злым умыслом, наоборот.
Я повернул голову и посмотрел Хоботу в глаза. Кажется, он понял, что я ничуточки на него не злюсь.
— Давай договоримся так, — мягко сказал он. — Я сейчас тихонько выйду, а ты минут через пять все выключи и возвращайся в спальню. Ты, наверное забыл, что зондирование включается каждые полчаса. Скверно, если твое исчезновение скоро обнаружится.
Я кивнул, и он, ступая на цыпочках, вышел из учительской. Честное слово, все так и было! И потому, когда Гольян с Дустом принимались ругать Хобота, а Викасик с Хомой за него заступались, я без колебания принимал сторону последних. Хобота, этого длинного нескладного препода, появившегося у нас в интернате всего около года назад, большинство ребят, не сговариваясь, выделили в особую касту. Не доверенных, конечно, еще чего! — но все-таки в какой-то степени своих. Кое-кто даже позволял себе усомниться, а айпированный ли Хобот? Но это казалось уже полной фантастикой. Хотя… Что было вокруг вымыслом, а что можно было записать в явь, никто уже не мог бы сказать. Мир стал другим — настолько другим, что жить в нем получалось не у всех. Может, потому мы и жили в Ковчеге — месте странном, казалось, именно для нас предназначенном.
Кстати, версий по поводу Ковчега тоже хватало — от полного наива до вполне трезвых и обоснованных. Малышня, например, всерьез верила, что здесь нас готовили для супер-полетов к дальним галактикам. Там же монстры какие-нибудь инопланетные, воевать надо, вот мы и врежем им по первое число. Типа, мы же вояки крутые: только выберемся из звездолетов — и враз все кругом обделаются.
Кто-то считал, что мы были не космодесантом, а прототипом первых поселенцев. Надо ведь кому-то выживать во время длительных орбитальных маневрирований. А тут готовый экипаж СДП — то есть, значит, станции дальнего плавания — как раз порядка двухсот гавриков. Тот самый минимум, что обеспечивал спасение человеческого генофонда. Но готовили, понятно, с запасом — и мальчиков, и девочек — разумеется, самых одаренных. Государство не резиновое, всех беспризорных не пристроит, но лучших — почему бы и нет? В общем, симпатичный такой Ноев Ковчег из тех, кому суждено выжить. А то, понимаешь, тут тебе и Гренландский щит тает, и полмира под воду уходит, и вулканы с химикатами атмосферу травят, — ясно, что спасать человечество придется из космоса — с такой вот продвинутой станции.
Ребята постарше упрощали данную версию, полагая, что куда надежнее выращивать из нас пушечное мясо — пусть даже для тех же космодесантов. В самом деле, неайпированные — значит, сопротивляемость к некоторым вещам значительно выше. А потому при выполнении особо опасных задач, возможно, и нас имеет смысл выпускать из клеток.
Не пренебрегая этой версией, я все-таки больше склонялся к выводам Скелетона и Тимура, утверждавших, что миру требуется только то, чего он, действительно, не имеет. А не имел он пока лишь наших аномальных способностей — тех самых, что возникали у деток ДВЗ на фоне отторжения прививаемых вакцин. Иначе говоря, генная инженерия в лице иных деток встречала жесткий отпор, порождая глубинные изменения, которыми живо интересовались дотошные дядечки из правительственных кругов. Ради этого нас, пожалуй, и терпели до поры до времени, хотя давно могли бы растереть в мокрую пыль.
