Она замолчала. Молчали оба.
Потом он тихо закончил:
– И любил свою Лилечку всю свою жизнь.
Катька кивнула.
– И как! Не всякой женщине выпадает такое обожание и преклонение. Такая тихая нежность… Но вот смешно, – Катька усмехнулась, – все это ей оказалось совершенно ненужно. Даже когда отец гулял, пропадал на недели, и ведь она знала про все его «шалости». Однажды она заболела – операция и все прочее. А папашка развлекался с очередной пассией. В больнице сидел Аркаша, срочно прилетевший в Новосибирск. Днями, понимаешь? – Катька снова замолчала. – Ну вот и скажи. Есть ли у баб мозги? Прожить жизнь с человеком верным, небедным и приличным или?..
Он пожал плечами.
– Ну, знаешь ли… Есть еще такой фактор, как любовь. Немало, надо сказать, значащий.
Она пожала плечами.
– Ну да. В принципе… – И грустно добавила: – А папаша мой резвый так всю жизнь его и презирал. Посмеивался, подшучивал и держал за идиота. А мне он был ближе отца… Ему я могла рассказать все…
* * *
В ту ночь Васильев долго не мог уснуть. Мотался по квартире, курил, пил холодную воду, смотрел на темную улицу и думал, думал без конца. О чем? О жизни и о ее странностях! Раньше ему казалось, что любовь – это кипящий котел: страстей, скандалов, разборок, сладких перемирий. Ну и в постели, разумеется… Не так, как у них, – скучно…
Он был убежден, что ему в этой жизни всего этого недодали. Их ранний торопливый брак с Катькой был пресным и довольно обыденным. Покипели полгода в страстях и… Все закончилось быстро – началась собственно жизнь. Их размолвки и разборки были мелкими, бытовыми, частенько стыдными. После всего сказанного накануне он не представлял, как можно наутро смотреть друг другу в глаза и вместе пить чай. Оказалось, можно…
Они прожили вместе половину жизни – лучшую, надо сказать, половину. Вырастили дочь, обзавелись хозяйством. Друзьями, знакомыми. Но… Надо признаться – или хотя бы быть честным перед самим собой, – в душе, в самых ее потаенных закоулках, Васильев все же… надеялся. Что будет в его жизни еще страсть. Любовь. Сумасшедшие ночи. Слезы, восторг. Сумасшедшая нежность и невозможность прожить друг без друга.
Настоящие! Не тот суррогат, который подсунула ему жизнь.
Так он считал. И было немножко стыдно за эти нечастые мысли… Было.
В ту ночь в его голове все перевернулось. Все! Он понял, какая бывает любовь. Тихая, жертвенная. Незаметная. Ненавязчивая. И очень нежная, очень. Неторопливая, без суеты.
Совсем без тех атрибутов, которых, как ему казалось, ему не хватало.
Под утро он зашел в комнату к дочке. Та спала, как всегда, скинув одеяло на пол – до половины. Он поднял его, поправил, внимательно посмотрел на спящую дочь, провел ладонью по ее щеке и тихо вышел.
В спальне он сел на кровать и долго смотрел на спящую жену. Они были очень похожи – жена и дочь. Две его женщины. Та же линия лба, те же высокие скулы. Темные брови, волосы. Две его женщины. Самые дорогие на свете. Нет, конечно же, еще мама. Разумеется, мама.
Но сейчас речь не о ней. Две его женщины, с которыми прошла его жизнь. Ну, лучшая ее часть. И нет их родней и любимей. Они – его, и только его. Он за них отвечает – всей своей шкурой и всей своей жизнью. Потому, что прожита жизнь. Потому, что рожден общий ребенок. Потому, что все, что они пережили, они пережили вдвоем. И на двоих. И это самое главное. Важнее страстей, пылких поцелуев, громких обвинений, сладкого раскаяния и всей этой мути, называемой страстью.
Потому что жизнь, между прочим, состоит из более важных вещей.
И это то, что он понял сегодня ночью благодаря смешному и нелепому гениальному фотографу из Одессы.
Гениальному – точно! Как говорят? Волшебная сила искусства? А ведь да, между прочим. Так оно и есть. И не смешно. Совсем не смешно…
Немного грустно и еще – светло. Очень светло. Отчего-то.
Вечный запах флоксов
Дорога от станции была знакома до мелочей – до таких незначительных мелочей, на которые обычный прохожий просто не обратил бы внимания. Серый валун у дома с зеленым забором. Густой разросшийся шиповник на перекрестке Садовой и Герцена. Дряхлая, почти черная скамеечка у дома с покосившейся башенкой – когда-то тысячу лет назад, когда она была еще девочкой, на этой скамейке сидела совсем древняя старуха. Старуха смотрела в одну точку, и казалось, что она дремлет с открытыми глазами. Старухи давно уже нет, а скамеечка все стоит – гнилая, темная, с трухлявыми ножками, прибитыми ржавыми гвоздями.
Трехколесный детский велосипедик, тоже брошенный еще в те времена и так и прижившийся за кустом жасмина, – никто и не думал его убирать.
«Белый дом» – тогда еще самый высокий, с огромной мансардой, выкрашенный в такой непрактичный, совсем «не дачный» цвет. Хозяин его – известный композитор – был чудаком и выдумщиком.
Кривая сосна – и вправду кривая. Совсем непохожая на своих сестер – высоких, стройных, точно гигантские спички, тянущихся еще дальше, вверх.
Эта уродица стояла у дороги – низкая инвалидка с перекрученным стволом и неряшливой разлапистой кроной.
Она служила опознавательным знаком для гостей – мама так обычно и объясняла: «От кривой сосны направо, еще метров двадцать – и серый забор». Еще сосна была демаркационной линией для маленькой Нюты – например, разгоняться на велосипеде можно было только до «кривой». Дальше – ни-ни! И если мама увидит – на следующий день с участка не выпустят. Страшное наказание.
Позже, в возрасте нежном, у «кривой» собирались компашки. И, разумеется, назначались свиданки.
Словом, кривая была местом известным и знаковым. Идя со станции, она обязательно останавливалась у «кривой» – тяжелые сумки оттягивали руки, и, хоть до дому оставалось рукой подать, ей не терпелось передохнуть, оглядеться, глубоко вздохнуть, набрав в легкие воздуха, увидеть свой серый забор и наконец прочувствовать, что она – дома.
Московскую квартиру Спешиловы не любили, хотя ждали долго, лет двадцать – в смысле, свою, отдельную. Метро в двух шагах, до рынка пешком. Рай, что и говорить. Да и квартира была замечательная – две комнаты окнами во двор, просторная кухня, большущая ванная. Живи и радуйся! Радовались, но… Дачу любили больше.
Жертвовали центральным отоплением, удобствами, поликлиникой, метро и прочими благами цивилизации. Чтобы летом дышать сиренью, жасмином, сосной. Слушать пение птиц, смотреть, как заходит солнце. Слышать, как ритмично барабанит по жестяной крыше дождь. Как желтеет клен под окном, как первый снег покрывает прелые хвою и листья.
И еще – отцу там работалось. Это и было главной причиной. С раннего утра он уходил в крошечную мансарду на втором этаже – лестница шаткая, надо идти осторожно, – включал настольную лампу, садился за старый дубовый стол, покрытый местами заштопанным маминой ловкой рукой зеленым сукном, и – начиналась работа.
