Теперь она ставила ему в комнату букет – в белый глиняный кувшин с отколотым носиком.
И каждое утро с тревогой смотрела на клумбу – а они опадали, темнели, ссыхались, теряя свой радостный, яркий, насыщенный цвет.
Он прожил еще всю осень, и она уже перестала верить в приметы и прочие глупости, когда с тоской смотрела на осыпающиеся цветы.
Ушел он ранним декабрьским утром – таким светлым, дымчатым от легкого морозца и первого снега, таким солнечным и ясным…
Она зашла к нему в комнату и все поняла в тот же миг.
До вечера она просидела на стуле возле его кровати и все говорила с ним про себя – о чем? Если бы ее об этом спросили, она бы ни за что не вспомнила – ни одного слова, ни одного…
Когда за окном стало совсем темно, она, словно очнувшись, подошла к телефону и позвонила своим.
На похоронах Нюта не плакала – не было слез, отчего-то вот не было. А Лидочка заливалась слезами и все приговаривала:
– Как же так, папа? Зачем?
В первый раз назвала его папой, страдая оттого, что не сделала этого раньше.
Так много было им отпущено! Такая густая концентрация нежности, ласки, понимания, заботы, любви… Эти восемь лет равнялись двум как минимум жизням. Нет, каждый их день был тождествен целой судьбе!
И за все эти годы – тяжелые и счастливые – она ни разу не пожалела об этом.
Лидочка вышла замуж на втором курсе – совсем рано, но что поделать – любовь! Первого мальчика она родила через год, а затем и второго, а спустя три года родился и третий. И тоже – мальчишка.
Нюта помогала изо всех сил и от души – мальчишки заняли ее сердце, заполнили его без остатка. Она тревожилась, что дочь вдруг не справится и бросит учебу, но, умница, справилась. «Гены отца», – сказала однажды Лидочка, и Нюта вздрогнула, понимая, кого та имела в виду.
Потом умер Нютин отец, а через три года и мама. «Совсем не могу без него, – говорила она, – незачем жить».
Нюта горячо возражала, напоминала о правнуках, уговаривала вспоминать, сколько было лет счастья:
– Ну, разве много таких женщин, как мы? Разве много таких счастливых?
Но мать медленно угасала, совсем не чувствуя интереса к жизни.
– Ты – сильная, – говорила она дочери, – а я… оказалась из слабаков. Отец всегда был защитой, спиной. А ты – ты привыкла за все отвечать и всех прикрывать.
– Нет, – качала головой Нюта, – ты так ничего и не поняла. Вадим был главным и все решал. Он, а не я, был спиной и защитой. И каждый день, проживая с ним рядом, я чувствовала себя самой любимой и самой защищенной на свете.
Лидочка с мальчишками теперь жила на даче – профессия позволяла ей работать на дому: она оформляла детские книги. Нюта брала внуков и уходила то на просеку, то в лес, то на речку. Домашние хлопоты и вечная суета совсем не оставляли времени на грусть и раздумья. Только по ночам она вспоминала свою жизнь и мужа, словно прокручивая пленку назад – подробно, очень подробно, с самыми точными деталями, помня все так хорошо и так ярко, будто вчера, словно судьба отпустила такую ясную память в благодарность за то, что она ее, судьбу, только благодарила и восхваляла.
Засыпая, она снова говорила с ним, перебирая подробности дня – про Лидочку, про мальчишек, про лес и про речку.
Иногда она «отпрашивалась» в Москву: в те дни было два кладбища – родительское и Яворского. Оба – в разных концах города, поэтому поездка делилась на два дня.
Ехала сначала к нему. Открывала тугую низкую калитку, садилась на скамейку и, чуть отдышавшись, говорила мужу:
– Ну, привет!
После поездок она успокаивалась, и на сердце было светло и умиротворенно.
Вечером звонила Лидочка и говорила, что совсем не справляется.
– Мам! Ну, когда? Умоляю тебя, не задерживайся!
Нюта смеялась и обещала приехать назавтра к вечеру, сразу «после бабушки и дедушки».
От станции шла медленно, глубоко вдыхая свежий лесной воздух. И все не могла надышаться, думая о том, какое это огромное счастье, что мальчишки круглый год живут на природе! Но скоро начнется школа, и все это кончится… увы!
Но долго грустить она не умела, ощущая жизнь как огромное благо – значит, будут наезжать после школы, на выходные! В пятницу вечером и за выходные они «наберут». Как всегда делали с родителями.
Дорога была известна до мелочей – серый овальный валун у дома с зеленым забором. Брошенный трехколесный велосипед – ржавый, забытый и грустный.
Заросли уже отцветшего шиповника на углу Садовой и Герцена. И наконец, «кривая» сосна. Которая и вправду была кривой и, конечно, за долгую жизнь так и не выпрямилась.
Нюта подошла к своему забору, услышала звонкие голоса внуков, строгий окрик дочери и еще уловила знакомый и самый любимый запах – запах подвявших флоксов.
Она остановилась, закрыла глаза и сильно втянула его, этот запах. И в эту минуту ее вдруг накрыло такой теплой и мощной волной воспоминаний и нежности, что у нее слегка закружилась голова – наверное, от счастья, что все это в ее жизни было…
Она толкнула калитку, и дети, увидев ее, тотчас прекратили скандал и с радостным криком бросились ей навстречу.
Она обняла их, раскинув руки, целовала в теплые и родные макушки и, улыбаясь, смотрела на дочь, стоявшую на крыльце. А справа и слева, разросшись беззастенчиво и нагло, уже далеко отступив от забора и упорно двигаясь на дорожку, стояли цветы – розовые, бордовые, белые и фиолетовые. Уже чуть подвявшие, чуть потемневшие с краев, источая деликатный, совсем ненавязчивый запах.
И было понятно, что нежной их прелести хватит надолго – они еще будут встречать и Лидочку, и ее сыновей, и их жен, и, наверное, ее, Лидочкиных, внуков.
И тонкий их запах будет опять, снова и снова, кому-то о чем-то напоминать…
Дай бог, чтобы счастье!
Дочь
Среда была ее днем, и уже во вторник Прокофьева накрывала тоска. Все будет обычно, до тошноты банально и предсказуемо. Она явится после работы – именно в среду у нее совсем мало уроков, – долго будет ковыряться в прихожей, тяжело вздыхать, поправлять прическу, одергивать свою старую скучную юбку, потом пойдет в ванную и, тщательно моя руки, снова будет вздыхать. Наконец, пройдет на кухню, тяжело плюхнется на стул и, конечно, зашуршит своими дурацкими старыми заношенными пакетами.
Он предложит ей чаю, она скажет:
– Да-да! Чтоб согреться.
Будет дуть на ложку, вытягивать нижнюю губу и жаловаться на жизнь.
Все как всегда. А Прокофьев будет маяться, посматривать на часы и ждать, когда эта мука наконец закончится.
Справедливости ради – она не засиживалась, выпив чаю, доставала свои банки – боже мой, кому все это надо! – и начинала собираться домой. При этом оправдывалась – прости, что так коротко, просто на ходу, но ты же знаешь мою ситуацию!
