«Всегда была дурой», – подумал Колька и попросил проводить на погост – показать мамину могилку. Нарвали в саду цветов и двинулись.
Кладбище находилось на другом конце деревни, на пригорке в березовой роще. Подошли к могиле. Простой деревянный крест, жестяная табличка с надписью. На кресте – мамина фотография на керамическом медальоне.
Колька сел на скамеечку и закурил. Олька что-то тараторила.
– Помолчи, – попросил Колька.
Она обиделась и отошла. А Колька разговаривал с мамой. Про себя, конечно. Прощения просил. За все. И было за что, это и так понятно. Детям всегда есть за что просить прощения у родителей.
Колька посмотрел на небо. Неярко светило прохладное осеннее солнце. Небо было чистым и прозрачно-голубым. Легкий ветерок перебирал на березках оставшуюся листву.
«Хорошо здесь, спокойно», – подумал Колька и прошептал:
– Лежи, мамка, не волнуйся. У меня все путем.
Он положил астры у материной фотографии и провел по ней рукой. Потом глубоко вздохнул и окликнул Ольку. Шли молча, но на душе у Кольки было спокойно и радостно. На развилке он попрощался с сестрой и двинулся к хутору.
Колька шел по знакомой тропе и узнавал каждый кустик и каждое дерево. Все было знакомым и родным. Он прибавил шагу. Впереди показался хутор. Из печной трубы вился дымок. Колька счастливо улыбнулся.
На крыльце стояла красная с белой полосой коляска.
«Уже и племяш народился! – обалдел Колька. – Или, скорее всего, племяшка».
Он подошел к коляске и заглянул внутрь. Младенец непонятного пола крепко спал и посасывал пустышку. Колька открыл дверь в избу. Пахнуло теплом и чем-то съестным. Колька сглотнул слюну и крикнул:
– Хозяйка!
Из кухни показалась Любка.
– Здорово, сеструха! – улыбнулся во весь рот Колька.
Любка охнула и прислонилась к дверному косяку, прижимая к животу поварешку.
– Ты? – тихо прошептала она.
– Я, а кто ж, по-твоему? – рассмеялся Колька. – А что ты так обалдела? Не ждала, что ли?
– Не ждала, – призналась сестра.
– Ну, ждала не ждала – а я вот, как видишь, нарисовался. Собственной персоной, – усмехнулся Колька и снял куртку и ботинки. – А ты чего-то не радуешься, – удивился он.
– Я радуюсь, – тихо проговорила Любка и заплакала.
Колька открыл чемодан, стал доставать подарки и выкладывать их на стол. Любка стояла в дверном проеме и молча смотрела на него.
– Как племяша-то зовут? – обиженно спросил Колька. – Даже не написала.
– Дочка у меня, – ответила Любка. – Маринка.
– А чего не в честь матери назвала? – опять удивился он.
Любка ничего не ответила.
– Ну, иди, примеряйся, – важно скомандовал Колька.
Любка кивнула и продолжала стоять на месте.
Колька сел за стол и оглядел избу. В избе было чисто, а на окнах висели новые занавески.
– Ну а чего про братуху не спрашиваешь? Как у меня там, что?
Любка пожала плечами.
– Ну ладно, это правильно. Разговоры потом, успеем еще наговориться. А сейчас на стол собери. Проголодался я с дороги.
Любка кивнула и пошла на кухню. Колька посмотрел на нее.
– Че-то ты, мать, во все стороны разъехалась! – крикнул он вслед.
– Второго жду, – ответила Любка.
Колька был счастлив: родной дом есть родной дом. И слава богу, в нем все в порядке. «Молодец сеструха», – подумал он.
Любка на кухне гремела кастрюлями.
Дверь в избу растворилась, Колька услышал, как в сенях кто-то сбрасывает сапоги. «Вот и шурин, – подумал он. – Сейчас и познакомимся».
Но знакомиться не пришлось. На пороге стоял Синдеев.
Они стояли неподвижно и молча смотрели друг другу в глаза.
– Такие, значит, дела, – медленно и тихо произнес Колька. – Хорошие дела. Молодец сеструха.
Синдеев молча снял штормовку и повесил на гвоздь. Любка не выходила из кухни, оттуда слышались ее громкие рыдания.
Колька взял чемодан, шагнул к двери, надел куртку и ботинки и крикнул Любке:
– Не реви! Ребенку навредишь.
Он молча прошел мимо Синдеева и вышел на крыльцо. В коляске закряхтел младенец.
Колька спустился по ступенькам и пошел по тропинке к лесу. На улице уже стемнело. Он шел к деревне, и в его голове не было ни одной мысли – совершенная гулкая пустота. Шел он быстрым шагом, и вскоре показались огни деревни.
Он зашел в дом тетки Клавдии. Олька сидела и смотрела телевизор. Достал из кармана коробочку с серьгами, теми, что купил матери в Москве, положил на стол и сказал:
– Передашь тетке.
Олька кивнула.
Он вышел из дома и направился к автобусной остановке. Автобус довез его до железнодорожного вокзала. Колька взял билет и через полчаса уже сидел в купе поезда.
По радио гремела знакомая песня. Лев Лещенко мягким баритоном пел: «Прощай! Со всех вокзалов поезда уходят в дальние края! Прощай! Мы расстаемся навсегда под белым небом января!»
На улице стоял не январь, а вполне еще теплый октябрь, но сути это не меняло. Поезд увозил Кольку в дальние края – и точно навсегда. Он это знал наверняка.
Колька посмотрел в окно – поезд, дернувшись, медленно сдвинулся с места. Колька подумал, что ему очень хочется горячего и крепкого чаю. И желательно с бутербродом.
Тяжелый крест
– Здрасти, здрасти, супруга моя, Алла Константинова! – Он, как всегда, чуть поодаль и чуть сбоку. И как всегда, видит боковым, отлично отрепетированным взглядом ее лицо. Вернее – тень, мельком, мельком, доля секунды. Для всех – незаметная, для него даже очень. Знакомо все – тень, чуть дрогнувшие губы, в глазах – мимолетная, мгновенная вспышка, и тут же все погасло. Опять разочарована. Опять недовольна. «Не лакействуй» – вечная присказка.
Да бог с ней! Да разве он обижается? Пусть говорит, что хочет. Пусть думает, что хочет. Пусть вот сейчас, как всегда, он снимает с нее пальто, а она – чуть в сторону, незаметное такое шараханье. От него, конечно. Лишь бы не дотронулся, не коснулся.
На тарелку он, как всегда – спрашивать не надо. Все известно – кусочек рыбки, свежие овощи, ну, может быть, ветчина, если постная, конечно. Кусочек «черняшки» – его слово. Она так в жизни не скажет. Это понятно – не ее лексикон. Его. А это опять раздражает.
Вина – чуть-чуть. Красного сухого. Горячее – вряд ли, хотя бывает. Если по настроению. Потом, правда, будет расстраиваться, переживать. На весы вставать. Дурочка, ей-богу! Ему до ее лишних килограммов…
