Глава 6. Мы есть закон
Один маляр 19 февраля 1997 года позвонил по телефону 911 в Тампе, штат Флорида. Он без предупреждения вернулся в дом клиента и увидел через окно, как ему показалось, обнаженного мужчину, который душил нагую женщину. Когда прибыла полиция, сосед сказал, что мужчина “вышел из дома шатаясь, его рубашка была расстегнута, а вся грудь в крови”1. Тот мужчина не просто задушил женщину, он нанес ей множество ударов ножом. Убитую звали Роксанна Хейз, у нее осталось трое детей — от трех до одиннадцати лет. Его звали Лоуренс Синглтон, семидесяти лет. Он был печально известен в Калифорнии, где за девятнадцать лет до этого изнасиловал пятнадцатилетнюю автостопщицу Мэри Винсент, отрубил ей топором руки и оставил умирать вдалеке от дороги в каньоне Дель Пуэрто. На следующее утро на нее наткнулись двое туристов: она шла обнаженная к автостраде, подняв культи отрубленных рук, чтобы предотвратить дальнейшую потерю крови. Она настолько четко описала преступника, что сосед узнал его по фотороботу, составленному полицией. Синглтон предстал перед судом, был признан виновным и получил максимальную на тот момент меру наказания в Калифорнии — четырнадцать лет тюрьмы. Однако через восемь лет “хорошего поведения” его освободили условно-досрочно, хотя тюремное психиатрическое заключение, составленное незадолго до его освобождения, гласило: “Поскольку он вообще не осознает свою враждебность и злобу, то остается большой угрозой безопасности окружающих внутри тюрьмы и вне ее”2. Люси Винсент, мать Мэри, сказала, что ее муж носил при себе револьвер сорок пятого калибра и много раз замышлял убить Синглтона3. Когда его освободили, Мэри до смерти перепугалась по двум причинам. Во-первых, из тюрьмы Синглтон писал письма ее адвокату с угрозами в ее адрес. А во-вторых, когда на суде она дала показания и проходила мимо него, он прошептал: “Я завершу начатое, даже если на это уйдет вся моя оставшаяся жизнь”4. После его выхода на свободу она боялась слишком долго оставаться на одном месте и нанимала многочисленных телохранителей.
В 1997 году Мэри сказала журналисту газеты St. Petersburg Times: “Я недостаточно параноидальна”, — хотя друзья убеждали ее в обратном. Однако не только Мэри тогда страдала паранойей. После освобождения Синглтона жители каждого города Калифорнии, в котором тюремная администрация пыталась его поселить, организовывали яростные протесты. В итоге его поселили в жилом прицепе на территории тюрьмы Сан-Квентин до окончания срока условного освобождения. Негодование калифорнийцев против условно-досрочного освобождения Синглтона привело к тому, что власти штата приняли новый закон (Singleton bill), который препятствует досрочному освобождению виновных лиц, совершивших преступление с применением пыток, и увеличили меру наказания за подобные преступления — от двадцати пяти лет тюремного заключения до пожизненного срока5. В 2001 году Синглтон умер от рака в камере смертников во Флориде. Мэри Винсент сказала журналисту, что арест и смерть этого человека во вменяемом состоянии принесли ей “невероятное чувство свободы”, но что ее продолжают мучить кошмары и она боится засыпать. “Я ломала кости из-за этих кошмаров. Подскочила и вывихнула плечо, просто пытаясь встать с постели. Еще я сломала ребра и разбила нос”6. Сейчас Мэри художница. Она носит протезы, которые видоизменила с помощью запасных деталей от сломанных холодильников и стереосистем. Она разведена и растит двух сыновей.
Пока вы читали эту историю, какие интуитивные чувства и мысли вызывал у вас Синглтон? Вам хотелось, чтобы его посадили в тюрьму и никогда бы не освободили (лишение возможности совершать новые преступления)? На месте отца Мэри вы бы мечтали его убить (возмездие)? Или вам хотелось его простить, сказать — очень жаль, что его мозг был неспособен подавлять его естественные агрессивные наклонности, но, возможно, при определенном лечении он мог стать более просоциальным (исправление)? Лишение возможности совершать преступления, воздаяние и исправление — вот три подхода общества к борьбе с преступным поведением. Когда общество решает задачу своей безопасности, ему приходится выбирать, какую концепцию следует принять тем, кто издает законы и обеспечивает их соблюдение: воздаяние — подход, сосредоточенный на каре, заслуженном наказании преступника, — или консеквенциализм — утилитарный подход, в рамках которого правильно то, что имеет наиболее благоприятные последствия для общества.
Поскольку нейробиология приходит ко все более физикалистскому пониманию работы мозга, она начинает оспаривать некоторые взгляды людей на преступное поведение и на то, что с ним делать. Детерминизм подвергает сомнению устоявшиеся представления о том, что значит быть ответственным за свои поступки, причем некоторые специалисты отстаивают крайнюю точку зрения: человек вообще не может отвечать ни за какие свои действия. Такие идеи бросают вызов основополагающим принципам, которые регулируют, как мы живем все вместе в социальных группах. Нужно ли привлекать людей к ответственности за их поведение? Если нет, кажется, что это изменит поведение к худшему (как чтение текстов детерминистического характера оборачивается повышенным жульничеством на тестированиях, о чем мы говорили в четвертой главе) и негативно скажется на обществе в целом. Привлечение ли к ответственности удерживает нас в рамках цивилизованности? Нейронаука все больше может сказать по этим вопросам и уже потихоньку просачивается в залы судебных заседаний — преждевременно, на взгляд большинства нейробиологов.
Жители Калифорнии полагали, что Синглтона не следует освобождать условно-досрочно, поскольку он все еще представляет угрозу, и не хотели жить с ним. Также они считали, что определенное поведение заслуживает более длительного лишения свободы. К несчастью, в том случае они оказались правы, а комиссия по условно-досрочному освобождению совершила ошибку. В последнее время судебная система возлагает надежды на нейробиологию, ждет от нее помощи в нескольких разных областях: оценке возможной будущей угрозы, исходящей от преступника (риска рецидива), определении, для кого возможно исправление, и установлении, какой уровень достоверности подобных заключений допустим. Не слишком ли чудовищны некоторые преступления, чтобы предусматривать возможность освобождения? Нейробиология также разъясняет, почему у нас такие эмоциональные реакции на антисоциальное или преступное поведение. Это поднимает важный вопрос: если мы поймем свои реакции, выработанные эволюцией, можем ли и должны ли мы их изменять? Разве эти эмоции — не скульпторы цивилизованного общества? Перед нами трудная задача...
Название данной главы “Мы есть закон” предложил философ Гэри Уотсон. Этой фразой он подчеркнул очевидный факт: если вдуматься, мы сами формулируем правила, по которым решаем жить. Если Майкл Томаселло и Брайан Хэар правы в том, что мы одомашнивали сами себя тысячи лет, изгоняя или убивая тех, кто был слишком агрессивен (по сути, исключая их из генофонда), и преобразовывая нашу социальную среду, получается, мы сами устанавливали правила, по которым жили группы, и обеспечивали их соблюдение на протяжении всей своей эволюционной истории. Если благодаря обсуждавшимся здесь открытиям в разных областях нейронаук мы начнем мыслить о самих себе, наших правилах поведения и его побудительных причинах по-новому (по сравнению с тем, что думали двести-триста лет назад), то, возможно, решим реорганизовать нашу социальную структуру. Все сводится к тому, что мы есть закон, поскольку сами вводим законы. Мы находимся в положении равновесия между врожденными представлениями о моральном мышлении и идеями, специфическими для конкретной культуры. Пока мы разбираемся, как мозг порождает разум, стоит решить, не нужно ли нам принять иные убеждения о природе человека, о том, кто мы такие и как нам следует взаимодействовать. Может статься, нам неминуемо придется решать, целесообразно ли будет менять нашу судебную структуру.
