Никто не знал какое участие Бецкой принимал в подготовке июньского переворота 1762 года, возведшего Екатерину на престол. Пока исход дела был неясен, он отделывался от заговорщиков лишь пожеланиями успеха, но зато первым явился к новой императрице за наградой, уверяя, что именно он являлся главной пружиной заговора. Екатерина была прекрасно осведомлена о его ничтожной роли в заговоре, и, шутя, как бы в подтверждение того, что именно ему она обязана троном, поручила ему заказать корону для ее коронации.
Однако отделаться от Бецкого было не так-то просто. Он требовал себе все новых и новых должностей, не удовольствовавшись тем, что императрица вверила ему в попечение институт благородных девиц при Смольном монастыре и Московский воспитательный дом для незаконнорожденных детей, видимо, полагая, что здесь, помня свое происхождение, он сможет принести менее всего вреда. Чтобы генерал Бецкой не обиделся, пришлось удалить на покой графа Шувалова, основателя Академии художеств, и президентом ее сделать генерала Бецкого.
Екатерина, зная, как мало от него проку в серьезных делах, и в то же время опасаясь его подлости, старалась давать ему поручения почетные, но не очень ответственные. Злопамятный и мстительный, Бецкой имел большое влияние при дворе, но никогда не использовал его для того, чтобы кому-то помочь, а всегда только чтобы навредить.
Алексей Орлов предостерегал Фальконе: «Семейство Трубецких вообще очень знатное и имеет большие связи, а кроме того, Бецкой – тайный масон, и даже какой-то начальник в их масонской секте». Фальконе усомнился: «Можно ли сохранить в тайне то, что известно такому большому количеству людей с самых давних времен? Я читал о масонах у Плиния. Впрочем, о них сообщал еще Геродот. Считается, что в масонских ложах воспитывается высшая каста людей, способных обладать властью, для подготовки господства над непосвященными профанами; в ложах их учат уметь использовать чужие слабости и страсти, чтобы повести профанов туда, куда им требуется». «Разумеется, ни для кого это не секрет – у нас в Петербурге все лакеи болтают о том, что делается в их масонских ложах, но ведь все масоны – враги христианской веры и слуги нечистого», – недовольно проворчал Орлов. Братья Орловы терпеть не могли Бецкого и вообще очень подозрительно относились к тем, кого подозревали в масонстве.
Отношения Фальконе с Бецким особенно накалились после того, как скульптор решил участвовать в создании проекта памятника императрице. Дворянство Московской губернии еще в 1766 году задумало воздвигнуть памятник Екатерине II. Вновь появился барон Билиштейн, который составил по этому предмету шесть проектов с подробным описанием тех местностей, которые он предлагает для монумента, и устройства вокруг Екатерининской площади. Фальконе, не зная, что под именем барона Билиштейна скрывается сам Бецкой, тоже решил предложить свой проект. Фальконе сделал два эскиза: первый – изображавший Екатерину II, поддерживающую потерявшую равновесие и пошатнувшуюся Россию, и второй – представлявший императрицу, указывающую своим скипетром на новый свод законов. Скульптору больше нравился второй эскиз, о котором он написал Екатерине: «Я сделал эскиз памятника императрицы, дающей законы своей империи, чтобы дать своим подданным средство быть счастливее. Я не покажу его никому, пока Вы его не посмотрите».
Императрица обошла этот вопрос молчанием. Сооружение собственного монумента в то время не входило в ее планы. Тогда Фальконе написал Бецкому, что желал бы работать над памятником Екатерине II без всякого вознаграждения. Бецкой ответил на это что-то невразумительное и ядовитое, вроде того, что Фальконе это очень ловко придумал. Получив письмо Бецкого, скульптор в сердцах разбил модель. Колло поздно заметила осколки и обиженное лицо учителя. «Плохая примета», – огорченно сказала она.
Колло оказалась права. Интеллектуальный роман Фальконе с императрицей был обречен с самого начала.
С бароном Билиштейном Фальконе пришлось столкнуться еще раз при выборе места установки памятника Петру I, на которое был объявлен конкурс. Бецкому, по-видимому, по-прежнему не давали покоя лавры созидателя памятника, потому что он тоже решил анонимно принять участие в конкурсе. Фальконе, все еще не подозревая, кто скрывается под именем Билиштейна, едко высмеял в своем письме к императрице предложенный им проект.
Фальконе сам выбрал точку расположения памятника, которая была затем подтверждена в проекте некоего Фельтена, также предложившего место на Английской набережной, на площади, открытой всем своим пространством на Неву и обладающей благодаря этому громадным полем зрения: и с противоположного берега, и с Петропавловской крепости, и с отдаленной перспективы Васильевского острова. Считалось, что именно с этого места началось строительство Санкт-Петербурга.
После одобрения первоначального эскиза Фальконе вплотную приступил к большой модели памятника. Он готовился к этому с чрезвычайной ответственностью. «Скульптор в противовес живописцу редко имеет возможность изменить или исправить свою работу позднейшими корректурами, – говорил он. – Точность в деталях для него поэтому необходима. Если он хорошо скомпоновал и выполнил свое произведение с одной стороны, то он сделал только одну часть своей работы, потому что его произведение имеет столько сторон, сколько точек зрения в окружающем его пространстве».
Скульптору вначале помогал Гордеев, один из самых способных учеников скульптурного класса Жилле в Академии художеств, но летом он уехал продолжать учебу во Франции. Фальконе рекомендовал его своему учителю Ле-Муаню.
Императрица постоянно интересовалась всеми деталями памятника Петру Великому. «Почему Вы ничего не говорите о его руке, которую он простирает над своим государством? – спрашивала она. – Граф Григорий Орлов находит, что эта рука представляет одну из самых трудных и щекотливых частей работы и что только Вы могли бы найти этой руке надлежащее выражение». «Говорят, что статуя еще в большом неглиже», – шутила она в другом письме, намекая на одеяние Петра Великого.
Одежда Петра была одним из важным атрибутов памятника, и она доставила немало хлопот Фальконе. До сих пор фигуры всех монархов изображались не иначе как в облачении римского цезаря. В этом одеянии скульптор Бернини изобразил также Людовика XIV, не смутившись сочетанием пышного парика «короля-солнце» с кирасой и тогой. Фальконе нашел совершенно иное решение. «Не в римский панцирь, не в греческую одежду, не в русский кафтан одел я своего героя. На нем одеяние всех времен и народов – словом, одеяние героическое. Это сочетание античной одежды и костюма русского простонародья, который носят русские бурлаки», – писал он в своем письме к императрице.
В основе памятника, по мысли Фальконе, должна лежать высокая идея России и ее исторического призвания, победного восхождения на историческую вершину. Взлетевший на скалу и поднявшийся на дыбы конь и его всадник должны были показать возвышенный образ героического человека и народа-героя, его юной мощи и славы. Конь взлетел на скалу, он высоко поднял всадника над окружающим пространством. Это не дикое животное, а разумное существо, подвластное воле всадника. Всадник как бы на мгновение замер на вершине скалы и вместе с тем все еще находится в состоянии стремительного взлета. Он показан в преодолении препятствий, в победе над трудностями, уготованными ему природой и людьми. Увенчанная лаврами голова всадника озарена высоким светом высокой мысли. То, что восседающий на коне повелитель лишь препоясан мечом и не несет никакого другого вооружения, подчеркивает его гражданские доблести.
