Для участия в работе Комиссии и завершения работы над Наказом из Мартиники приехал француз де Ла-Ривьер. Екатерина пригласила его по совету князя Голицына, горячего сторонника учения физиократов. Незадолго до этого де Ла-Ривьер написал трактат «О естественном и существенном строе политических обществ», который не пропускала цензура во Франции. Лишь благодаря Дидро удалось опубликовать этот труд. Дидро превозносил его до небес как философа, имеющего к тому же большой опыт практической работы. Дидро считал, что он может стать хорошим советником императрицы по экономическим вопросам и предлагал приложить к России его теории. Дидро писал, что де Ла-Ривьер превзошел даже Монтескье. «Тот лишь распознал болезни, тогда как де Ла-Ривьер учит, как их лечить. Он обладает истинной тайной, вечной и непреложной тайной успешности, благоденствия и счастья народов. Его теория более близка и понятна, чем моя собственная, так как она основана на признании полезности сохранения неограниченной монархии», – писал Дидро императрице.
Возможно, этими дифирамбами Дидро всего лишь хотел сгладить неблагоприятное впечатление от своего отказа на приглашение императрицы приехать в Россию, которое она неоднократно передавала и от себя лично, и через Фальконе. «Что касается Дидро, – доверительно писала она Фальконе, – то скажу Вам, что я желала бы видеть его здесь и для того, чтобы отвратить от него преследования в будущем, которых я за него опасаюсь, и потому, что охотно желаешь видеться с людьми достойными; о том, какое ему дать назначение, не могу решить, так как, во-первых, не желала бы стеснять его в выборе, а во-вторых, хотела бы познакомиться с ним ближе, прежде чем предложить ему что-либо; во всяком случае несомненно то, что если бы он приехал, то я хотела бы, чтобы он остался при мне для моего наставления».
Несмотря на настойчивые приглашения императрицы, Дидро в то время так и не решился покинуть Париж, и вместо него в Россию отправился де Ла-Ривьер, который ранее присылал анонимные мемуары на конкурс, объявленный Санкт-Петербургским Вольным экономическим обществом. Ла-Ривьер пробыл в России всего полгода. В марте 1768 года он уехал обиженный, обвиненный в надменности и некомпетентности. О его частной жизни в Петербурге распространялись самые невероятные сплетни. Негодование всей петербургской знати вызвало его заявление о необходимости дать свободу крепостным крестьянам и, опасаясь, чтобы он не внушил столь опасные мысли императрице, постарались представить перед ней в самом невыгодном свете и его самого, и его рецепты оздоровления экономики, которые, как утверждали злые языки, он списал у Бурламаки – другого экономиста.
Говорили, что де Ла-Ривьер был возмущен приемом, который был ему оказан в России. Вместо дворца, который был ему обещан, он был вынужден довольствоваться гостиницей. Он якобы позволял себе высказывания типа «человек, подобный мне» или «надо быть идиотом, чтобы не понять моей мысли». Своим вздорным поведением тщеславный экономист вызвал такое неудовольствие графа Панина, заведовавшего внутренней и внешней политикой государства, что тот написал донос на де Ла-Ривьера императрице, в котором сообщал ей просто возмутительные факты.
Масла в огонь подлила одна гамбургская газета, которая написала, что месье де Ла-Ривьер был вызван в Россию, где председательствовал при сочинении нового Уложения, что он нашел в Москве 800 депутатов, долженствовавших помогать ему в этом большом предприятии, что он забраковал закон, которым императрица обещала не наказывать смертью ни одного из членов этого народного сената, и этим нажил себе много врагов.
Екатерина была возмущена: «Возможно ли, чтобы сочинитель главнейшего порядка так мало соблюдал его в своем поведении? По-моему, Ривьер преувеличивает значение своих услуг, жалуясь на обращение с ним. Его пригласили как законоведа, а не законодателя. Он чересчур заважничал, но может статься, что он вовсе сделается мне ненужным». Императрица послала Фальконе письмо графа Панина, в котором содержались указания на необдуманные поступки самонадеянного реформатора. Она хотела узнать его мнение о де Ла-Ривьере. Фальконе отвечал уклончиво: «Если, с одной стороны, Дидро представляется мне правым, то с другой – господин Ривьер, видимо, преувеличивает значение своих услуг. На мой взгляд, душа его пряма, а судить его благосклонно расположены не все. Возможно, что значение его задачи придает ему такой тон. То, что о нем пишут из Парижа, а также заглавие книги, которой я, впрочем, не читал, еще заставляют предполагать, что он человек первостепенного достоинства. Он говорил мне, что если ее Величеству угодно будет дать ему работу, то он в два года сильно подвинет дело, в котором еще ничего не сделано. Заимствована ли его книга от Бурламаки или нет, – не все ли равно, если последний писавший проник истинные начала и верное применение их последствий? Мне говорят, что вопрос о торговле он разработал как человек, видящий одним взглядом весь земной шар, и притом видящий его хорошо, но когда политический деятель станет рассуждать о ваянии, тогда заговорю и я, буду даже разбирать его труды, а покамест помолчу и буду весьма прав».
Де Ла-Ривьер получил наконец у императрицы долгожданную аудиенцию, которой так добивался. Но видимо, он не сумел убедить императрицу в правильности своих теорий, потому что сразу после этого она распорядилась выдать ему из казны 100 тысяч рублей обещанного вознаграждения, и он так спешно покинул Петербург, что дал повод своим недругам злорадствовать о том, что его просто выдворили из России.
Императрица по этому поводу раздраженно писала Фальконе: «Я убедилась, как сочинитель существенного порядка мелет вздор. Я начинаю думать, что этот человек не верит в Бога. Он устраивает свой естественный порядок, как безбожники устраивают сотворение мира, и потом бросает вас. Этот реформатор, который хочет производить свои опыты над народом, который он считает нецивилизованным, видимо, полагает, что мы ходим на четвереньках, и очень любезно дал себе труд приехать с Мартиники, чтобы учить нас ходить на задних лапках. Но уверяю Вас, что во всем этом не было других происков, как дурное поведение одного лица, которому при ином поведении ничего бы не приключилось. Ривьера я поручила Панину, потому что он может обращаться с умами шероховатыми и умеет, когда надобно, посбить спеси.
И Дидро, и князь Голицын, и Вы, и Панин, и я, и сам автор существенного порядка, мы все ошиблись, мы все белены объелись, мы верим письмам, россказням, но мы были глупы, мы должны были знать, что есть и такие, которые стараются надуть. Чтоб не быть ни в чем обвиненной, я велела заплатить ему гонорар, с тем чтобы он как можно быстрее уехал из России».
Скандал с де Ла-Ривьером надолго отбил охоту у Екатерины приглашать всяких реформаторов-экономистов, которые, впрочем, не оставляли ее своим вниманием, прибегая к посредничеству Фальконе. Однажды Фальконе передал императрице просьбу некоего Годефруа де Мелье, рекомендованного ему Д’Аламбером, который желал представить императрице простое средство иметь в течение четырех месяцев 30 миллионов без малейшего отягощения для государства. «Он не просит решительно ничего, – писал Фальконе императрице. – Может быть, что случайно человек этот окажется в своем уме: не зная пределов возможного, я был бы очень рад содействовать успеху дела – ответьте, как ему представить этот проект – лично или в запечатанном конверте?» Екатерина не без юмора ответила ему: «Господин Фальконет, я имею обыкновение отвечать делателям золота и денежных проектов: господа, воспользуйтесь своими выдумками сами, чтобы вам не просить милостыни. Говорят, что следует выслушивать всякий проект, как бы сумасброден он ни был… Я не люблю пользоваться новыми источниками для добывания денег без необходимости. Если после этого я попрошу проект Вашего соотечественника, Вы не поверите ни одному моему слову».
