Тем не менее Екатерина помогала многим из тех, о ком просил ее Фальконе, а его просили об этом не один раз. «Вы прислали мне письма Ваших соотечественников, которые оказались в затруднительном положении и просят Вас оказать содействие. Неделя эта не пройдет без их назначения, – писала ему императрица. – Но почему Вы даете мне читать свои письма? Я склонна подозревать, что Вы делаете это для того, чтобы я не думала, что они касаются государственных дел. Не воображаете ли Вы, что я придерживаюсь начал Венецианской республики? Я не люблю инквизиции ни духовной, ни политической».
К содействию Фальконе обратился вскоре и князь Дмитрий Голицын, который осенью 1767 года был отозван из Парижа. Предлогом для отзыва русского посла послужил давний спор между Россией и Францией, возникший еще при Петре III.
Русский император отказывался называть Людовика XV королем, а тот его – императором. В действительности Франция подозревала о существовании секретного договора между Россией и Пруссией, заключенного в 1764 году императором Петром III. Могло ли французское правительство относиться к этому спокойно? Во всяком случае отношения между Россией и Францией осложнились настолько, что дело дошло до отзыва посла. Посол Дмитрий Голицын, который в результате оказался не у дел, написал Фальконе письмо, в котором просил его в переписке с императрицей похлопотать за него. Фальконе переслал его письмо Екатерине, сопроводив его просьбой помочь князю. Просьба Фальконе возымела действие: через некоторое время князь Голицын был назначен послом в Голландию и уехал в Гаагу.
Но в письме Голицына императрица заинтересовалась фразой, в которой князь выражал сожаление по поводу того, что Колло не платят за ее работу. Фальконе оправдывался в ответном письме к Екатерине: «Я написал князю Голицыну, что Колло ничего положительного, кроме милостей императрицы, не имеет, что из числа двух сделанных ею в городе портретов ей уплатили только за один, заказанный Григорием Орловым. Князь Голицын, уговоривший мою ученицу покинуть родину, изумлен и огорчен тем, что ошибся во внушенных им надеждах».
Екатерина II была обескуражена и обещала по своем приезде в Петербург похлопотать о том, чтобы упрочить положение Колло. Она сдержала свое обещание, но Бецкой, которого заставили расплатиться за портрет Анастасии Соколовой, сделанный Колло по его заказу, был взбешен. С его подачи по городу поползли нелепые слухи о том, что Фальконе привез с собой из Парижа молоденькую любовницу, которую выдает за свою ученицу, а сам выполняет вместо нее все сделанные ей заказы, чтобы поддержать придуманную им легенду.
Вряд ли императрица верила этим слухам, но она всегда старалась во всем удостовериться сама, и только ей одной известным способом: в очередном своем письме она попросила Фальконе, чтобы Колло сделала для нее портрет своего учителя. Фальконе отшутился: «Говоря, что я не отвечаю за свою голову, я подразумеваю ту, что госпожа Колло должна исполнить из мрамора. Как знать, что с ней станется?»
Вернувшись в Петербург, Екатерина посетила мастерскую и лично познакомилась с Колло. Девушка очень понравилась ей. Фальконе воспользовался случаем и предложил Екатерине заказать ей свой портрет, чтобы передать его в подарок Вольтеру. «Что ж, пусть госпожа Колло возьмет камень и сделает мою физиономию», – согласилась Екатерина. С тех пор она стала для молодой художницы основной и постоянной заказчицей. Колло выполнила по ее заказам целую галерею портретов, в том числе молодого Вольтера, Генриха IV и его министра Сюлли для Камероновой галереи в Царском Селе.
В самом Царском Селе императрица несколько раз позировала Колло, называя ее не иначе, как «дорогой Марианной». Она по-матерински опекала девушку. Во время продолжительных сеансов, когда Колло трудилась над портретом императрицы, та поверяла ей то, что скрывала от многих других людей из своего окружения. Скромная, деликатная француженка вызывала у нее гораздо больше доверия…
«Мне приписывают мастерство жестокой интриганки, которая искусно разжигала конфликты и сталкивала между собой различные партии и отдельных людей на пути к власти, к которой я пришла будто бы с помощью закулисного интриганства, – рассказывала Екатерина. – Наивные люди! Счастье вовсе не так слепо, как они думают. Я много страдала, но страдание сделало меня сильной. Лишь слабые люди надеются на ничтожные интриги. Я всегда уступала только здравому рассудку и кротости и никогда – силе.
Моя мать, Иоганна Елизавета Голштинская, вышла замуж за Христиана Августа Ангальт-Цербстского, когда ей было 15 лет, но они любили друг друга и жили в согласии. Я была лютеранкой, когда русская императрица Елизавета Петровна пригласила меня в Петербург. После обручения с великим князем я приняла православие. Я сделала это сознательно, так как убедилась, что самая древняя из христианских церквей – греческая, и она ближе всех подходит к первоначальному апостольскому учению. Против моего приезда был Бестужев-Рюмин, он держал сторону Англии. Противоположная партия держала сторону Франции, Швеции и Пруссии. С ними были все голштинцы. Я была меж двух огней. Это были люди опасные и сплетники, которых надо избегать, они всех ссорили между собой, они надоели мне своими разговорами о политике и интригами. Я часто содрогаюсь, вспоминая, как меня привели в дом Апраксиных, дочь которых заболела оспой. До сих пор не пойму, зачем меня тогда подвергали такой опасности. Ведь я не болела оспой. Но судьба расположила все иначе. Ребенок умер, а я избежала этой опасности самым счастливым образом. Теперь вы понимаете, почему, когда появилась возможность сделать себе прививку от оспы, я решилась на это, невзирая на многих противников этого мероприятия.
Я старалась со всеми обращаться как нельзя лучше и приобрести дружбу или по крайней мере смягчить неприязнь тех людей, которых я могла подозревать в неблагоприятном к себе расположении. Я не хотела держаться никакой партии, ни во что не вмешивалась, всегда показывала веселый вид, была предупредительна, внимательна и вежлива со всеми и с удовольствием замечала, что с каждым днем росло расположение ко мне. Всеми силами я старалась снискать любовь окружающих меня людей.
Я всегда старалась избежать во всем и везде того, что могло оскорбить. Очень часто мелочи такого рода, которыми мы пренебрегаем, вредят в итоге больше, чем существенные вещи, так как гораздо более умов, склонных к мелочам, чем рассудительных людей, которые их презирают. Я была терпима ко многим. Я научилась пересиливать себя и быть доброй даже к тем, кто был мне неприятен. Я научилась этому тогда, когда бдительно сторожили каждый мой взгляд и движение. Елизавета была подозрительна и недоверчива. Сначала она пригласила принца-идиота в качестве наследника, чтобы он не мешал ей царствовать, а потом постоянно ссорила нас, чтобы мы, чего доброго, не сговорились друг с другом или с кем-то еще. Ни я, ни великий князь не смели выйти из дома хотя бы для прогулки, не испросив на то позволения у императрицы.
Елизавета, особенно к старости, любила везде, где бы она ни находилась, устраивать Тайную канцелярию. В каждой церкви она имела по два или по три места для себя и во время богослужения переходила с одного места на другое. Она смертельно боялась заговоров, постоянно меняла внутреннее расположение всего дворца, переносила кровать с одного места на другое. Она приставила шпионов к великому князю и ко мне и контролировала каждый наш шаг. Неудивительно, что, став императором, Петр III сразу же ликвидировал Тайную канцелярию, ведавшую государственной безопасностью, на которую имел зуб еще с тех времен за то, что те убирали от него всех верных людей. Он передал все ее дела старикам из Сената, и сам подрубил сук, на котором сидел.
