Когда новость дошла до императрицы, та долго недоверчиво молчала. Наконец она сказала, что желала бы заказать молодому художнику портрет его невесты. Через месяц портрет Колло был готов и доставлен императрице. Тревожное лицо Марианны глядело на Екатерину с холста. Нет, оно вовсе не было похоже на лицо счастливой невесты. Но вникать в подробности ситуации, а тем более вмешиваться в нее императрица, разумеется, не стала. Тем более, что она и сама была занята приготовлениями к свадьбе своего сына.
1 июля 1773 года в Царское Село прибыла ландграфиня Каролина Гессен-Дармштадская с тремя дочерьми по случаю бракосочетания одной из них, великой княгини Натальи Алексеевны, с великим князем Павлом Петровичем. В честь этого были организованы большие торжества. Ландграфиня вместе с дочерьми побывала в мастерской Фальконе и, осмотрев конную статую, осталась ею очень довольна. Она выразила также восхищение работой Колло над головой всадника. Принцесса удостоила Колло весьма лестным знаком внимания, сказав, что она надеется получить бюсты великого князя и великой княгини ее работы. Екатерина II в свою очередь заказала Пьеру Этьену их живописные портреты, а также свой портрет в полный рост. Все складывалось как нельзя лучше. Фальконе-отец в своих письмах благодарил императрицу за оказанную его сыну честь, которой, безусловно, заслуживали только самые известные живописцы.
Со дня на день ждали приезда Дидро. Французское правительство не препятствовало отъезду Дидро в Россию и даже способствовало в какой-то мере этому. Дюран, министр Людовика XV, надеялся сделать Дидро посредником в дипломатических переговорах между Россией и Францией и перед отъездом пытался внушить Дидро, чего ждут от него как от француза. Тот обещал по возможности избавить русскую императрицу от предубеждения, которое у нее есть в отношении Франции.
Перед прибытием в Петербург Дидро три месяца пробыл в Гааге у князя Голицына, с которым обсуждал содержание возможных политических и экономических предложений императрице, а также тонкости русского этикета. Предстоящая поездка должна была стать первым опытом такого близкого общения Дидро с придворными кругами, и он надеялся с помощью князя Голицына предотвратить возможные промахи.
Дидро прибыл в Петербург в конце сентября. Его сопровождал встретивший его на границе грек Бала. Дидро ехал в приятном обществе молодого князя Алексея Васильевича Нарышкина, который лечился на водах и теперь торопился домой, чтобы успеть на свадьбу великого князя Павла Петровича. Нарышкин предложил ему остановиться у него, но Дидро, несмотря на усталость, решил немедленно ехать к Фальконе. Однако тот принял его довольно холодно. Извинившись, он сказал, что не может отвести ему помещение, так как назначенная для него комната занята недавно приехавшим из Лондона сыном Пьером. Дидро пришлось написать записку Нарышкину и просить о гостеприимстве. Нарышкин прислал за Дидро карету, и тот жил у него до самого своего отъезда.
Дидро был потрясен таким приемом своего друга, это казалось ему странным и необъяснимым. Но Дидро не мог долго держать обиды на Фальконе, и вскоре они встретились у него в мастерской. Там он наконец увиделся с Колло и познакомился с ее женихом – сыном скульптора.
Осмотрев модель памятника, Дидро выразил скульптору свое восхищение: «Герой и конь в вашей статуе сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которой составляет своим спокойствием чудесный контраст с животною, вздыбленною частью. Это удивительный сплав человека и умного, преданного животного, слитых в одно существо. Ваш конь мощен и грандиозен, его голова полна ума и жизни. Он обладает такой же страстью и силой, как и сидящий на нем могучий всадник. Это конь, который подчинится не каждому, он может и сбросить наездника. Но этому седоку он послушен. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде, подумаешь, что это работа одного дня. Труд этот, друг мой, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что кажется прекрасным, когда видишь его в первый раз, а во второй, третий, четвертый раз представляется еще более прекрасным, покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься. Видимо, и почва, и воздух России благоприятны для французских художников, которые получают возможность осуществить здесь то, что не смогли сделать у себя на родине. Вы прирожденный монументалист, но не смогли получить во Франции ни одного заказа, соответствующего вашему призванию, вы были там обречены на жалкую участь придворного мадригала и не смогли бы проявить свой талант хотя бы потому, что во Франции не было для этого достойной личности. Но я должен вам сказать, что в Париже есть немало людей, которые не пожалели бы двадцать луидоров, чтобы ваша статуя сломалась при установке. Они не проявили бы отчаяния, если бы вы попали под нее».
Фальконе усмехнулся. Он понял, что Дидро имеет в виду литейщика Эрсмана, приглашенного в Россию Бецким для отливки статуи Петра I. Эрсман оказался шарлатаном, порученная ему пробная отливка статуи амура не удалась, и Фельтен, сменивший Ласкари и отвечавший теперь за отливку, убедившись в полной несостоятельности литейщика, потребовал его увольнения. Эрсман вернулся во Францию, но его помощник Помель был оставлен Бецким при Фальконе. Оказавшись в Париже, Эрсман с усердием принялся распространять о Фальконе и его помощнице Колло самые грязные сплетни, которые в конце концов дошли до Дидро и так взволновали его.
Всего этого Фальконе не стал рассказывать Дидро. «Такие люди есть и здесь, в Петербурге», – всего лишь с горечью заметил он. Дидро внимательно посмотрел на скульптора. До него доходили слухи о его отношениях с Бецким. «Должен вам сказать, что часто вы сами виноваты в этом, думая о своих собственных обидах, – решил он высказать Фальконе свое мнение. – Мне кажется, когда человек из плоти, он не должен думать, что другие из мрамора. Вы легко верите злу; ваша впечатлительность показывает вам его в преувеличенном виде, поэтому мало кому другому было бы так опасно, как вам, сближаться с непорядочным человеком: один злой язык может перессорить вас со всей столицей».
Фальконе ничего не ответил на упреки Дидро. Мог ли философ, случайно и ненадолго залетевший в Россию, понять все трудности иностранца, уже семь лет ведущего борьбу за своего Петра?
Но и Дидро вскоре пришлось вкусить все прелести придворного интриганства. Дидро предполагал встретиться с государыней два-три раза на официальных аудиенциях, но радушие императрицы превзошло все его ожидания. Двери кабинета Екатерины были открыты для него каждый день с трех часов до пяти, а иногда и до шести. Беседы проходили без свидетелей. Естественно, что их содержание волновало всех. Придворных больше всего беспокоило, не внушает ли Дидро императрице опасные мысли относительно отмены крепостного права в России. Другие уверяли, что этот безбожник Дидро будто бы убеждал императрицу в опасности религиозной морали, но она ответила философу, что верит в бога.
Вначале над Дидро просто подсмеивались, особенно когда он являлся ко двору в черной тоге академика. Дидро не считал зазорным это подчеркивать, ведь он был членом двух академий. Постепенно слухи становились все злее и ядовитее. При дворе сплетничали, что Дидро в разговорах с императрицей вел себя совершенно неподобающим образом: позволял себе брать императрицу за руку, стучать кулаком по столу и даже сбрасывать с себя парик, чтобы доказать сходство с бюстом, сделанным по памяти госпожой Колло. Слухи об этих вольностях скоро пошли гулять по городу и даже перешли за границу, где были сильно раздуты газетчиками. Скандальности им добавила и сама императрица, которая в своем письме в Париж к госпоже Жоффрен написала, что велела поставить стол между собой и Дидро, так как без этой предосторожности после всякого разговора колена ее оказывались избитыми до синяков.
