Скульптор очень гордился своей отливкой, которую он сделал без помощи признанных европейских мастеров. Иначе считал Бецкой: он уверял императрицу, что Фальконе совершенно испортил отливку статуи, что шов будет заметен и всю статую следует перелить. Бецкой негодовал и оттого, что Фальконе распорядился вопреки ему обрубить огромную скалу для пьедестала, стараясь придать ей задуманную форму, и тем самым, как он считал, испортил камень.
Бецкой убеждал императрицу, что не следует платить Фальконе за работу литейщика, которую он якобы испортил. Фальконе же справедливо рассчитывал на дополнительные 200 тысяч ливров. «Просьба моя проста и справедлива, – писал он императрице, – и со мною следует обращаться по меньшей мере как с литейщиком, если я действительно таков». Бецкой заявил, что он и так уже много стоил казне, упрекая скульптора в больших расходах на монумент. Фальконе был возмущен: парижская статуя Бушардона Людовику XV обошлась в 15 миллионов ливров, копенгагенская Генриху IV работы Сюлли – в три миллиона, а петербургская – всего около двух миллионов.
Фальконе вынужден был принять на себя унизительную роль просителя и доказывать императрице заслуженность оплаты своей работы, потребовавшей от него столько времени и усилий. Дело было все же улажено, но главный вопрос – об установке памятника – решен не был. По городу упорно ходили слухи о том, что императрица уплатила Фальконе гонорар лишь за его назойливость, а на самом деле отливка испорчена, и статую предстоит переливать.
Несмотря на приглашение Фальконе, Екатерина так и не приехала посмотреть готовый памятник. Создавалось впечатление, что она полностью разделяет сомнения недоброжелателей Фальконе в успешном завершении работы. Окруженный злословием, в полном одиночестве, скульптор был беззащитен перед враждебными нападками и наветами. Он пребывал в растерянности: уехать, оставив памятник на произвол судьбы, казалось ему невозможным. Однажды ему вновь пригрезился сон: Милон Кротонский, тщетно пытающийся разломить руками огромный пень. И в ту же минуту перед его глазами возник Луи. Он серьезно и печально смотрел на Фальконе, затем, подняв руку, произнес: «Тайна сия великая есть: что Бог сочетал, того человек да не разлучает. И всякий, кто помыслил о том, уже совершил грех в сердце своем. Все будет так, как вы хотите, если вы будете помнить о главном…»
Фальконе решил не ждать установки памятника. Он покинул Санкт-Петербург, но перед отъездом отправил свое последнее письмо императрице:
«Благодаря Вашему императорскому величеству то, что касается меня лично, окончено; но вопрос о статуе, если я должен верить известному слуху, еще не решен.
Говорят, что г-н Бецкой желает, чтоб она была перелита. Я долго принимал это известие за городской слух, но некто из очень влиятельных лиц как бы уверяет меня в справедливости его. Если действительно это так, то на моей совести лежит обязанность предупредить, что подобное обращение со статуей было бы крайней неосторожностью.
Ноги всадника на статуе совсем не такие, какие сделаны в форме, протянутая рука имеет не то положение, какое ей дано в модели, а, следовательно, и в форме; голова героя выше, чем на модели и в форме.
Я с трудом верю, что под таким ничтожным предлогом, как спайка в моей отливке, хотят перелить статую; статуя в Бордо точно так же состоит из двух частей и на ней спайка так же незаметна, как и на моей. Другой предлог, относительно нескольких вставок в статуе, одинаково не заслуживает внимания, так как в копенгагенской статуе их более тысячи и тем не менее она стоит. Главное достоинство подобных произведений состоит в их красоте и прочности.
Еще одно обстоятельство надо принять в соображение. Новейшие литейщики не хотят или не умеют давать такие тонкие стенки, какие я сделал в передней части статуи (статуя Марка Аврелия имеет менее двух линий толщины, а они ничего об этом не знают). Если бы я не принял предосторожности, то статуя моя погнулась бы под тяжестью бронзы; но строгое равновесие, которое я установил в частях, предохранит ее от падения, когда она будет установлена.
Осмелюсь доложить Вашему императорскому величеству, что в этом именно состоит преимущество моей отливки перед всеми прочими; я строго согласую ее с положением лошади, на что, по-видимому, никто не обращает внимания.
Среди всего того, что заставляли меня претерпевать, я работал, как художник, который ставит достоинства порученной ему работы выше человеческих фантазий. Я предоставлял говорить и делать, как Ваше величество советовали мне не раз, и думал только об исполнении своей обязанности. Другие, а не Вы, могли бы принять это за мечты; но если вздумали бы перелить статую, то поздно уже пришлось бы убедиться в справедливости моих слов.
Я не считаю себя вправе уехать, не высказав Вашему императорскому величеству истину о предмете, которого Вы еще не видели… Или я должен верить, что это известие есть не что иное, как городской слух, пущенный с целью досадить мне.
С глубочайшим почтением имею честь быть. Всемилостивейшая Государыня. Вашего императорского величества покорным и послушным слугою
Фальконет.
Санкт-Петербург. 1 сентября 1778 года».
Триумф Петра Великого
Фальконе не поехал во Францию. Суеверный ужас охватывал его при мысли о том, что, возможно, от него самого зависит теперь судьба его детища – монумента Петру Великому, что она каким-то непостижимым образом связана с его уже ставшей преступной любовью.
До 1780 года он пробыл в Гааге у князя Дмитрия Голицына. Время не проходило зря: там он подготовил к изданию свои сочинения, которые вскоре вышли в Лозанне.
Первой не выдержала Колло. Она приехала к нему в Гаагу. Вместе они вернулись в Париж, но тотчас же опять расстались. Колло уехала в Нанси. Фальконе был сдержан и почти холоден с ней. Судьба статуи Петра Великого продолжала оставаться неизвестной, и все мысли скульптора были там, где ожидал своей участи бронзовый всадник, которому он отдал 12 лет своей жизни.
Все возможные и невозможные почести сыпались на Фальконе в Париже, где он возобновил работу на Севрской фарфоровой мануфактуре. Академия зачислила его в свои ветераны, а при появлении вакансии тут же назначила адъюнкт-ректором, несмотря на то, что звание ветерана исключало право получения академической должности.
В Академии все напоминало ему о его учителе. Ле-Муань, который последние десять лет был директором Академии и умер еще в 1778 году. Фальконе посылал ему из России миниатюрную модель памятника Петру Великому, который был высоко оценен Ле-Муанем. «Я всегда считал Фальконе очень талантливым и твердо был убежден, что он создаст великолепный монумент русскому царю, – говорил он, – но то, что он сделал, превзошло все мои ожидания. Памятник, изваянный Фальконе, – единственный в своем роде, он соединяет простоту с величием замысла и прекрасно выражает характер героя и нации, которой он правил. Это лучшая конная статуя из всех подобных. Ни один из подобных памятников не может превзойти созданного Фальконе».
Весной 1780 года завеса неопределенности наконец приподнялась: до Франции дошли известия о том, что в Петербурге начата подготовка к установке памятника Петру Великому. Руководителем работ был назначен Фельтен. Оставалось перенести статую на пьедестал, укрепить надпись и отлить часть змеи, необходимую для установки памятника. Изготовление змеи было поручено Гордееву, уже несколько лет как вернувшемуся из Франции. До сих пор Бецкой не мог найти для этого талантливого молодого скульптора более достойного применения, чем изготовление мраморных подоконников, и Гордеев был рад возможности принять участие в работе над памятником Петру Великому.
