Украдкой, прячась от самого себя, краем мыслей, думал о том, что вдруг и на Анюшу срамная язва перекинулась… Хотя и не жаловалась, хотя и жил с ней последний раз месяца два назад – но кто знает? И что это будет: он вылечится, а она опять его заразит? Значит, жить с ней не надо, не можно, нельзя, ни к чему… В монастыре тело усмирят постом, а пост всякие язвы куда скорей лечит – недаром лекари советуют при болезнях меньше жирного да тяжёлого жрать, дабы не обременять тело непосильным трудом…
Удручённый этими мыслями, отпустил Биркина, сказав, пусть не мешкая разыскивает, кто это дырки в бельё наставить ухитрился, а завтра будем о делах говорить. И ещё – пусть вызовут крымского посла Ахмет-хана.
– Слушаюсь, государь, – поклонился Биркин.
Вспомнил:
– Я проглядел несколько дел, тобой привезённых. Там меж листами какие-то рисунки с людей. Что сие?
Биркин кивнул:
– Это, государь, лица тех, кто мне бумаги, челобитные и прочее нытьё подавал. Правда, занятно? В Вологде встретился мне парень – людей на торжке рисовал так искусно, что диву даться можно. Я и взял его с собой в суд, а там приказал рисовать тех, кто тебе челобитьё, доносы, доклады и другое пишет, какой он есть человек с виду, чтобы ты самолично увидеть смог. Лицо ведь много о человеке поведать может! Жирен – значит, вор, излишне худ – сдерживается или болен. Глаза беременны – пьёт. Криво волосы обкорнаны – неряха, он и в делах будет нечист! В Голландии такое уже давно есть…
– Умно! А где этот малевала?
– Тут, в слободе обретается. Открытая душа! И рисует лепо! Пришлю, когда велишь!
В предкелье отирался Шиш, проводил Биркина злобно-завистливым взглядом, прошептав что-то вроде:
– Ишь, шляется, шлёндрит… – И всунулся в дверь: – Разрешишь?
– Ты чего? По делу или как?
Шиш вытащил из-за пазухи свёрнутую трубочку:
– По алмазному делу. Роспись надобного, контору в Антверпене обнести.
Вначале хотел фыркнуть на это дело, но перерешил:
– Ну, давай. Кто писал? Ты сам? Не верю, вертопрах! – И, не обращая внимания на горячие уверения Шиша, что он зело грамоте обучен и даже одну книгу читал, пока не потерял, вырвал роспись и отослал Шиша, велев дать покой, не то от мирских дел голова в котёл разбухла.
Но не заснуть, не отойти от суеты, шелухи, мешанины, где шевелился железный Штаден, однорукий корабел протягивал помодорен, тускло отсвечивали рыхлые ягодицы старой Еленки, дочь, лежащая пластом, – только глаза живы… Курчавый слуга в корчах на полу… Пряные запахи в кладовке, где тихо сговариваются о чём-то страшном Бомелий и Анюша…
Сел, отодвинул сопревшего Кругляша, поднёс к свече Шишову вкривь и вкось написанную бумагу, развернул: «Для сего тайного грабежа Алмазная контора надоть бумаг подложны для проезду и бумаг подорожны на товар, одёжи купецка на дюжину людишек, 6 сани до границ, а там пересели, две дюжина бочка красная рыба, воз меховая рухлядь. Надоть деньги: на прожитьё, кошт, купить оружье и особливо струмент, как то: кусачи крепкие, клещи, отжима, отпирки, зубила, также фряжеску солдатску одёжу и всяко другое. На всё про всё – 100 рублёв золотом».
Вот оно как! Грабители нашлись! Дай им то да сё, да сто золотых целковиков! Как же, держи мошну шире! Прощелыги дворовые, а не грабильцы! Кто грабит – денег не выпрашивает, да ещё сто рублёв! И этот дроволом хочет кусачами и зубилами Алмазную контору вскрывать? Да он в своём ли уме? Там двери, верно, из чугуна, в три слоя! Замки хитрые, запоры, охрана чуткая… Нет, там без подкопа не обойтись. Их клещами не возьмёшь. Их надо порохом взрывать, как казанские стены. Жаль, пороховика-немца убило, светлая ему память, а то можно было бы… – взбрели опять на ум озорные мысли – не поехать ли самому с Шишом в Антверпен контору брать. Вот была бы забава! Башлык натянуть, в купецкое облачиться, нож в сапог, кастет за пазуху, и – эйя, эйя! Гой-да!
Пока думал про грабёж фрягов, какая-то чуткая мысль настырно и упорно пробивалась с другой стороны. И вылупилась наружу: надо ехать за советом к баке Аке! Ведь она единственная осталась из кровной родни, всегда спасала и выхаживала его. Поможет и ныне.
Как это раньше не пришло на ум! Кто лучше баки Аки объяснит, что означают эти проторочи? И срамную язву ей показать – она травы целебные назубок знает. И насчёт жены Анюши с дочкой совет даст, отсылать ли в монастырь, – ведь именно бака Ака когда-то выбрала ему вечно любимую Анастасию из сотни девок, указав глазами: «Она!» Как в воду глядела!
Заодно и проведать старуху. Видел бабку редко, она только два раза приезжала на хромой телеге, чтобы внуку в ноги кинуться, прося за своего старшего сына, царёва дядьку князя Михайло Глинского, – тот был крикодёр и торопыга, вынь да положь, что он хошь!
Ох и нахлебался же горя с этим дядькой Михайло! Давно бы на Соловки упёк или на виселицу отправил, не будь Михайло родной кровью и не проси за него бака Ака. Был, был достоин смерти! Но рука не поднималась на дядьку, коий один был ему в юности мужской подмогой и поддержкой. Кто его соколиной охоте обучал? Кто драться натаскивал? Кто из передряг спасал? Кто украдкой совал монеты, когда Шуйские запретили молодого царевича привечать? Кто был конюшим на его свадьбе с Анастасией? Кто чашу с золотом держал, когда он на царство венчался, пока другой дядька, князь Юрий, из неё монеты загребал и сыпал так обильно, что ухо чуть не срезал острым дукатом – пришлось даже шапкой Мономаховой укрыться, шикнуть:
– Не так дюже, дядя, зашибёшь!
Но куда там, дядьёв было не остановить: выпив по ковшу браги, старались как могли: Михайло, тесня митрополита, черпал монеты из мешка за троном, а Юрий пригоршнями хватал золото из чаши и заботливо осыпал племяша и сверху, и по плечам, и с боков, даже ухитрился за ворот натрясти – позже на пиру нашлись монеты на теле, и все шутили: «Вельми хороший знак, если у царя золото из телес произрастает! Богатой будет держава!»
На царство был взведён зимой. А летом, в июне, при пожарном бунте князь Юрий был убит. В ту пору молодой царь-новожёнец пребывал с царицей в селе Воробьёве. Вдруг примчались гонцы, доложили, что в Москве бунт, дикая толпа подняла дядьку Юрия на пики и идёт сюда, в Воробьёво, убивать остальных Глинских. Молодой царь не растерялся, спешно отослал баку Аку с младшим сыном князем Иваном в их отчину, Ржев, а старший сын, дядька Михайло, не захотел бросить молодого царя и остался его защищать.
Тогда всё обошлось – царю удалось словом остановить толпу, казнить заторщиков. Михайло стал воеводой.
Но на Москве продолжало быть беспокойно. Против Глинских плелись сплетни и наветы, и Малюта посоветовал баку Аку и слабосильного Ивана переправить из Ржева куда подальше. А Афошка Вяземский предложил ещё лучше:
– Пущай князь Михайло, видный воевода, громогласно внесёт в какой-нибудь монастырь деньги на помин души своих якобы почивших в Бозе от холерного поветрия матери Анны Якшич и брата Ивана. Пущай твои недруги почитают их за мёртвых. Всем спокойней жить будет. А их, под видом мелких княжат, отправь, государь, куда-нибудь, где они могут припеваючи жить на доходы от своих ржевских имений, твоим же батюшкой им даренных.
